Потом били кучера. Его боярин Андрей пожаловал уздечкой, дабы не мешкал: велели лошадей попонами покрыть, так он исполнял приказ вразвалочку.

Потом били Петра и Никиту, соседей Емельяна. Били по подозрению. Кто-то сообразил сбегать до ветру перед окнами усадьбы.

— Вам, сукиным детям, — бушевал боярин Андрей, — полагается за нечистоты ваши целый день крапиву в штанах носить. Но крапивы где зимой найти? Так велю вас бить пониже поясницы розгами.

За обедом Андрей Кучумович вспомнил, что в суматохе — все приглядывал, как сундуки грузят, — забыл об одном дельце. А дельце все то же. Одна дума — о народе: как его, дебрю беспросветную, на ум наставить. Мыли бабы пол напоследок. Мыли — черед отводили, чего стараться, коль дому пусту быть.

Для баб у Андрея Кучумовича наказание имелось одно. За всякую провинность ставили их лицом к ветру, давали им лопаты, и этими лопатами бабы подбрасывали снег, а если лето было, так речной песок.

Нетрудно и смешно. Только, поработав лопатой с час, бабы валились на землю без чувств: снег ли, песок ли забивал уши, глаза, ноздри, а терпеть такое долго невозможно.

Прежде чем сесть в сани, Андрей Кучумович велел поставить виноватых баб перед воротами, на ветрогоне, а потом уж поехал.

Зазвенели бубенцы под дугами, захрапели лошади, загикали кучера, собаки загавкали. И понеслось вдогонку санному поезду белое облачко снега: старались бабы. И кто знает, сколько бы так старались, но объявились вдруг перед усадьбой трое конных молодцов.

— Кончай! — приказано было бабам.

Надсмотрщик и заикнуться не посмел.

— Бейте в било! — командовал самый властный из троих. — Созывайте народ. Есть у меня до вас, бедных, великое божественное дело.

Люди собрались к церкви. Трое приезжих взошли на паперть. Главный сказал:

— Мы пришли к вам именем государя всея Руси, святейшего нашего патриарха Никона. Милостивый царь Алексей Михайлович даровал церкви новые земли. На эти новые земли и зовет вас к себе патриарх. Дело прибыточное и божеское. Это говорю вам я, патриарший наборщик Федор Юрьев.

Показал грамоту Никона. Деньги сулил, земли вволю, реки, полные рыбы, леса, где на каждом дереве белка, за каждым кустом лисонька.

— Куда ехать-то, скажи! — прервал его многие речи Емельян.

— На реки Майну и Утку. Снимайтесь всем селом, подводы сам пригоню. Ваш господин, Кучумович-то, — скатертью ему дорога, — слух идет, не золото. Да я и сам видел, как он над бабами вашими измывался. А на Майне и Утке вы будете жить на воле. Оброк исполните, а все остальное ваше!

— Хороши твои слова, — возразил Емельян, — да ведь не лето на дворе.

— Зима не помеха. Даже наоборот. Возьму я от вас мужиков двадцать. Переправлю скоком на место. Они времянок нарубят, землянок нароют. А с весны за работу возьметесь. Дома поставите, какие душе угодно. Земли наберете, сколько по силам. А земли в тех местах хлебные.

— Подумать надо, — сказал за всех Емельян.

— Чего думать! Айда! — закричал Никита. — Чего рассиживаться? Все равно Кучумыч житья не даст.

Никита был мужик шумный и бедный. Оттого, что горячо взял сторону наборщика, мужики заупрямились. Жить под Кучумом не мед, но место нынешнее дедовское, хорошее место, черноземное, да ведь и родное. От добра добра не ищут. И бежать от господина непросто. Искать будут, а найдут — возвратят. Правда, патриарх зовет. И не какой-нибудь — Никон.

— Думать будем, — сказал наборщику Петр. Так сказал, что Федька Юрьев плюнул с досады.

Наборщик Федька выбрал для постоя справную избу дьячка. Губа не дура.

Маланья встретила гостя ласково, хлебом и солью, а он в темных сенцах ущипнул ее заговорщицки и получил такую затрещину, что в ушах зазвенело.

Не обиделся, даже наоборот — нахваливал всякие кушанья, на которые Маланья по колдовству своему была мастерица.

Пили бражку и так разошлись, что достал Федька Юрьев из походной сумы редкое заморское вино и, ничего уже не жалея для пира, выставил на стол.