Точно зачарованная, тетка сняла с себя ожерелье, вынула из ушей серьги… И вдруг рухнула передо мной на колени:

— Ваша светлость! Прикажите вашим людям не позорить нас!

— Но, мадам, мне кажется, аббат уже объяснил, что ущерба ваша честь не понесет…

— Ежели сами не захотят — никто не тронет, — подтвердил святой отец.

Женщина смотрит на меня непонимающе, потом до нее доходит смысл сказанного, и она принимается кричать еще пуще, что раздевать благородных дам донага прилюдно непозволительно даже королю, что так поступают только с ведьмами и т. д., и т. п. При этом она использует такие аргументы, что становится исключительно похожа как раз на ту самую ведьму, которую и положено раздевать.

— Мадам, да с чего вы взяли, что вас намереваются раздевать донага? Я такого непотребства допускать не собираюсь…

— В рубашках от нас уйдете, — снова вклинивается святой папаша. — Аки младенчики после крещения святого — чистые и невинные…

Может, это было и не самое лучшее ободрение для обалдевших от ужаса женщин, но, как ни странно, они успокоились. Спокойно отдали свои дорогущие одежды, спокойно взяли взамен какое-то невообразимое тряпье, предоставленное им сердобольными крестьянами, и совершенно спокойно приняли известие, что их служанки не собираются идти с ними. Девицы сообразили, что им значительно выгоднее остаться в отряде — по крайней мере, не придется сразу же отдавать свои платья своим хозяйкам.

В этот момент из медсанбата приковылял сам сёр Сайлс, аккуратно перевязанный и тоже уже «переодетый». Не знаю, где мои орлы отыскали эту дерюгу, в которую он был завернут, но впечатление было неслабым. Настолько неслабым, что невольно я расхохотался.

— Не смейтесь надо мной, ваша светлость! — сёр Стефен гордо выпрямился. — Помните, что военное счастье переменчиво…

— Да ладно, ладно, сёр, не парься. И очень уж не переживай: голова у тебя осталась, руки-ноги — целы, наживешь еще и манор, и добро. Только душевно тебя прошу: помни о том, что твои крестьяне — такие же люди, как и ты.

Всем своим видом сёр выражает полное непонимание моих идей гуманизма, равенства и братства. Ладно, сейчас поясню тебе на понятном…

— Запомни и заруби себе на носу! Еще раз узнаю, что своих крестьян в животное состояние загнал, — шкуру спущу! С живого, понял?!!

«Шкуру спущу» — это он понимает, потому как тут же грохается на колени и клянется, что никогда… что вот гадом будет, если еще хоть раз… да лучше он сам себе руку отрежет!

Аббат Тук отпустил ему и его семейству грехи, и коротенькая процессия, напоминающая похороны нищего, уныло зашагала по дороге в Нутыхам. Правда, бывшая хозяйка Дэйрволда уносила с собой «пропуск» — странную грамотку, которую вытребовала у меня на дорогу. Якобы ей было страшно, что их еще какие-то разбойники встретить могут. Черт их разберет, этих сёров и сёрш, может, и есть кто еще в лесу, только я не видел. Ну, если женщина просит, то даже снегопад чего-то там не делает, а уж я-то… Короче, Энгельс под нашим со святым папашей руководством накатал странное послание, напоминающее ответ запорожцев султану, я подписал и шлепнул монетку, которую уже окончательно задействовал печатью, и — адью! После чего начались разборки с бывшим гарнизоном сёра Стефана и вдумчивое разграбление манора.

К вечеру все было кончено. Манор горел — горел не слишком ярко, но не проявляя склонностей к затуханию. Языки пламени озаряли десятка два повешенных: старосту из Вордена, двух судейских, домоправителя Дэйрволда вместе с супругой, о чем очень просили все крестьяне и слуги. Следом шли, то есть висели, командир стражи с половиной своего отряда и паскудник-капеллан Дэйрволда, который, по утверждению вилланов и аббата Тука, выбалтывал сёру и его присным тайны исповеди. Завершал этот висячий мартиролог, как ни странно, манорский повар, который постоянно шарился по деревням и забирал все, что попадалось на глаза. Правда, повесили его не за это, а за то, что он лично укокошил ребенка, пытавшегося отстоять двух приглянувшихся подонку ягнят…

— Командир, что дальше? Какие будут приказания?

Маркс нарисовался. Хорошо соображает взводный! Четко помнит вколоченную субординацию…

— Маркс, уводишь своих ребят и занимаешь оборону по линии Ведьмин Вяз — урочище Голой Девки. Энгельс! Энгельс, ко мне!

Статли еще не успел отдать приказы своему взводу, как Энгельрик уже «встал передо мной, как лист перед травой».

— Вот что, дружище. Свой взвод дели надвое. Нечетные номера — занимают оборону на рубеже больших омутов. Стрелять там особо не понадобится, а вот добивать и снова снаряжать ловушки — очень даже.

— Понял, командир. Подберу тех, что покрепче…

— Умница. Четные номера под твоим чутким руководством обеспечивают доставку награб… трофеев в лагерь и сопровождают крестьян. Приглядись по дороге: может, кого-то можно сразу в отряд?

Энгельрик кивнул и умчался, а я пошел со своим телохранителем Малышом Джонни прогуляться в последний раз по манору. А ну как чего ценного проглядели?..

— …Командир?

— Что тебе, Джонни?

— А вот знамя твое…

— Какое «мое знамя»?

— Ну то, что с крестом… Оно у тебя как: в насмешку над ранеными, или… — тут он окончательно замолкает, отчаянно пытаясь отыскать нужные слова.

— А в чем насмешка, не понял?

— Ну… так эта…

Та-ак. Опять начинаются «содержательные комментарии».

— Джонни, будь любезен — сначала сам реши, что ты хочешь у меня спросить, а потом уже спрашивай. Идет?

— Кто идет? — детинушка поворачивается на сто восемьдесят градусов. — Где? Да не, командир — это тебе показалось…