— Такой контраст, — отмечал скульптор Цигаль, — разбивает композицию, свидетельствует о недостаточном вкусе автора. Не лучше ли сохранить форму, но заменить материал на серый гранит? И… может быть, выровнять резкие углы.

Неизвестный сидел молча, глядел в пол и сопел. С Цигалем они вместе учились, но творческие пути развели их по разным лагерям. Я от всего этого потока слов просто растерялся, дернулся что-то вставить, но Эрнст Иосифович прошипел:

— Молчи, еще не то будет.

Слово взял следующий оратор. Ему казалось, что предлагаемый памятник высоковат. Он будет давить на зрителя. Выступавший рекомендовал уменьшить высоту с двух метров тридцати сантиметров до двух метров десяти сантиметров.

Я ничего не понял, но у меня возникла твердая ассоциация с высотой дверных проемов в жилом доме.

Спектакль продолжался. На трибуне — новый член совета. Его тоже беспокоила черно-белая гамма. Предлагалось иное решение: красный порфир — символ революции, революционного прошлого Хрущева. Залу идея понравилась. Ее поддержали и другие выступавшие, но с дополнением — хорошо бы увеличить размер раз в пятьдесят. В этом случае надгробие, вернее, не надгробие, а циклопическое сооружение, очень выигрышно смотрелось бы на большой городской площади. Автор предложения не уточнил, на какой.

Среди этой разноголосицы прозвучало предложение поставить бюст на стеле, как у Кремлевской стены. Кто автор этого предложения — не помню. Я тогда не придал ему особого значения. Вскоре выяснилось, что это не случайная идея. Долгое время ее мусолили в разных кабинетах, она нравилась чиновникам своей стандартностью.

В результате «подробного и всестороннего обсуждения» проект утвержден не был. Не помогло и мое выступление, ссылки на Нину Петровну, на семью. Решение звучало: «Вернуть автору на доработку, с учетом высказанных замечаний, и после переработки рассмотреть повторно».

Мы упрятали макет в сумку и, понурые, поехали в мастерскую. Там нас ждали друзья, но порадовать их было нечем.

Эрнст Иосифович мастерски, с юмором пересказывал выступления ораторов на заседании, комментировал их, но что делать дальше — не знал. Кто-то предложил написать Брежневу. Я вспомнил свою неудачную попытку общения с ним в 1968 году, и предложение отставили.

Мы недоумевали, старались отыскать причину такого резкого поворота в отношении к проекту. Кто-то вспомнил, что в западной прессе появились заметки о памятнике. Там якобы говорилось, что черно-белое сочетание отражает противоречие в нашем обществе и противоречивую роль самого Хрущева в процессе демократизации в Советском Союзе. И еще что-то подобное. Откуда и как туда попала информация, сказать трудно. Проект видели уже многие, интерес к нему был велик. Словом, мы разошлись, так ничего и не придумав.

Со следующего дня я стал звонить в высокие инстанции, но и там отношение изменилось. Раньше дозвониться до управляющего делами Совмина было непросто, но вполне реально. Сейчас же Смиртюков стал неуловим. То он у Косыгина, то обсуждает пятилетку, то еще где-то. В ГлавАПУ то же самое: то Посохин вышел, то не вошел. Бурдин же только уныло убеждал меня в необходимости переделать проект. Я не соглашался, зная по опыту, что стоит только уступить — и от памятника не останется и следа.

Моих собеседников больше всего волновало сочетание белого и черного, они выискивали, что за этим кроется. Видимо, в душе каждый придумывал свой вариант, один страшнее другого.

Как-то я в сердцах сказал Бурдину:

— Вы считаете, что черный цвет олицетворяет Брежнева? Вот глупость! Памятник ставится навсегда. Если принять вашу трактовку, то что же мне делать с памятником, когда Брежнев умрет?

Бурдин промолчал. Он ничего не мог поделать. Решения принимались в другом месте.

Неизвестный пал духом, однако, хотя и медленно, работа продолжалась. К нашему неудачному дебюту на совете камень и плита были проработаны основательно. К голове он пока не приступал, не желая понапрасну тратить силы.

И все же мне удалось убедить его начать работу над портретом. Сразу возникли трудности. В первые часы после смерти отца из-за растерянности я не подумал о посмертной маске. Теперь лепить приходилось по фотографиям.

Эрнст Иосифович поначалу, казалось, нашел выход. Он вспомнил, что у президента Академии художеств Николая Васильевича Томского будто бы есть бюст Хрущева, сделанный с натуры.

— При всем моем неприятии творчества Томского нельзя не признать, что он отличный портретист. Если он лепил с натуры, то бюст можно использовать вместо оригинала, — сказал Неизвестный.

Я разубеждал его, поскольку не помнил, чтобы кто-то лепил с натуры бюст отца. Тем не менее я позвонил Томскому. Говорить он со мной не стал. Только референт сухо ответил:

— Да, бюст у нас есть, но это собственность Министерства культуры. Без их санкции он никому выдан быть не может.

Неизвестный, выслушав рассказ о моих переговорах, пробурчал:

— Обойдемся без них, будем работать по фотографиям.

В безрезультатной борьбе с инстанциями прошел весь 1973 год и наступил 1974-й. Мама нервничала, я ее успокаивал: «Еще одна последняя ступенька, еще один последний звонок…» Но звонок оказывался не последним, а за ступенькой ждала следующая… Настроение падало с каждым днем: и Бурдин, и Моссовет, и Совмин сошлись в одном — делать бюст на стеле. Этот вариант устраивал всех, кроме нашей семьи. Надгробие получалось безликим, ничего не выражающим, что кое-кому и требовалось. Я выдвинул новый контраргумент: раз платит не государство, а семья, последнее слово за нами. Мы бюст на стеле не одобрим никогда.