— Белое — это хорошие дела, черное — плохие. Что ж, каждый из них по-своему прав.

Много разговоров вызвал бюст. Замысел автора остался непонятным большинству. «Голова как отрубленная», — говорят многие.

Не получил одобрения у первых посетителей и цвет старого золота. Впрочем, это уже прошлое. Время распорядилось цветом. Сейчас голова почти черная, а плита сероватая.

Мне кажется, что усилия и Неизвестного, и мои, и всех, кто нам помогал, не прошли даром, и отцу установлено надгробие, достойное его имени и его непростой жизни.

Хотя мы стремились закончить установку памятника к годовщине смерти отца, в наши планы не входила церемония официального открытия. Мы не хотели раздражать власти — всякие речи неизбежно вызовут резонанс, привлекут к памятнику ненужное внимание. Наученные горьким опытом, мы не брались предсказать, чем это может кончиться. Приказом снести памятник? Жизненный опыт говорил, что это предположение не так уж абсурдно. Более вероятными были неприятности для тех, кто нам помог — думаю, не исключая и Алексея Николаевича Косыгина.

Мне вспомнились слова Евтушенко: «В молчании есть что-то более значительное», — и я решил последовать его рекомендации. Однако жизнь распорядилась иначе.

В годовщину смерти мама собиралась прийти на кладбище попозже, после закрытия, когда посетители разойдутся и можно тихо постоять у могилы. 11 сентября 1975 года было пасмурно, холодно, временами шел дождь. Когда мы подъехали к воротам кладбища, там собралась большая толпа. К тем, кто каждый год в этот день приходил почтить память отца, на сей раз добавились и незнакомые его почитатели, иностранные корреспонденты.

К машине подбежал Женя Евтушенко. Он открыл дверцу, бережно поддержал под локоть маму, помог ей выйти. Раскрыл над ней большой зонт. Все время он держался рядом с ней, в центре внимания. Тихонько спросил меня:

— Кто будет говорить?

Видимо, отказ от выступления четыре года назад не давал ему покоя, и теперь он хотел исправить свою ошибку. Но мы не хотели ни митинга, ни речей. Тем не менее у памятника он сказал несколько теплых слов об отце.

Вспыхивали блицы, нас фотографировали иностранные корреспонденты, но вопросов не задавали — момент был не подходящим для интервью. Через полчаса мы разошлись. За спиной в темноте остался заваленный цветами памятник.

Когда через несколько дней мы встретились с Неизвестным, он рассказал, что его посетила делегация бывших заключенных сталинских лагерей. Они пытались вручить ему собранные ими деньги в знак благодарности за памятник. «Мы установили дежурство у памятника. Каждый день меняем цветы», — рассказывали они Неизвестному.

Какой-то армянский скульптор положил к подножию памятника сделанный им мраморный лик отца, сопроводив свое подношение трогательной запиской.

Ежедневно у памятника собиралась огромная толпа. Она то растекалась вокруг, то сжималась. То тут то там вспыхивали жаркие споры. Равнодушных не было.

Это, конечно, не прошло мимо внимания тех, кто по долгу службы должен знать все. Оправдывались «мрачные» прогнозы — памятник всколыхнул, поднял на поверхность интерес к Хрущеву. Возродил затухнувшие было воспоминания о бурных шестидесятых. Теперь они объединились — Хрущев и Неизвестный, — и слава одного поддерживала, подсвечивала славу другого.

Долго этого терпеть не могли. Новодевичье кладбище закрыли для посетителей «в связи с ремонтом». Так оно и простояло «на ремонте» более десяти лет. С конца 1980-х годов запрет снят, по кладбищу водят экскурсии, незнакомые люди приносят на могилу отца живые цветы…

Казалось бы, мой рассказ завершен, но я решил добавить еще одну главу — мамин дневник, она начала вести его после смерти отца. Я уже упоминал о толстой грязно-желтой общей тетради, исписанной маминым твердым, даже жестким, угловатым почерком. Писала она лаконично, сухо, строго. Так, как ей представлялось важное в жизни. Она не терпела сюсюканья, продолжала руководствоваться идеалами и принципами революционерки, целиком отдавшей себя борьбе за счастье людей, что, впрочем, не мешало ей заботиться о семье, с радушной улыбкой принимать гостей, хлопотать вокруг подрастающих внуков.

Кое в чем ее записи повторяют мой рассказ. Это естественно, ведь говорим мы об одном и том же, только мама пишет по горячим следам, а я принялся за книгу через пару десятилетий после смерти отца. Поэтому в ее тексте больше деталей и больше сиюминутностей, которые стираются с годами. Там, где мама обращается к прошлому, память ей порой не то что изменяет, но временные границы налезают одна на другую, события разных лет сливаются воедино. Например, она пишет, что инфаркт у отца случился после его разговора с Кириленко, хотя разговор состоялся в апреле 1968 года, а инфаркт произошел 29 мая 1970 года. Есть и другие неточности. Но я мамин текст изменять не стал, тем более что эти погрешности — редкое исключение из правил.