Как-нибудь отобьюсь. А не отобьюсь, так хоть одного гада с собой на тот свет прихвачу. Уж на такую мелочь меня станет.

Они появились, едва я вошел во двор двухэтажной "сталинки" на другой стороне улицы. Трое вынырнули из-за гаражей, двое из первого подъезда. Видать, давно меня ждали, терпеливо. Сам Костян появился парой секунд спустя из-за угла дома.

– А, козел пришел!
– прошепелявил он. Передние зубы он давно оставил на фронтах войны с подобными себе героическими личностями.

Кольцо вокруг меня сомкнулось. Теперь я стоял, окруженный со всех сторон дружками Костяна. Всех будто одна мама рожала - стриженные под ноль головы, пустые, будто выцветшие глаза, дешевые китайские куртки, треники-"адидаски", грязные ботинки-говнодавы, которыми так удобно пинать и топтать сбитую на землю жертву. Одну всем вместе, жестоко, насмерть.

– Ты у нас герой, да?
– ухмыляясь, вопрошает Костян.
– Чо молчишь, герой? Или западло поговорить?

– Почему?
– отвечаю.
– Можно и поговорить.

– Ну, говори.

– Я лучше тебя послушаю.

– Ты, пидор, на меня потянул, ты понял?

– Я не пидор, понял?

– Не, ты пидор, - Костян расплылся в дебильной улыбке.
– Имя у тебя пидорское.

– У меня нормальное имя. Если есть, что сказать, говори. Мне идти надо.

– Короче, такое дело, пидор. На первый раз прощу, если пацанам штраф забашляешь. Сто рублей в неделю, пидорок. Расчет по пятницам, до конца учебного года. Добазарились?

– Не, не получится, - отвечаю в тон.
– Много.

– На похороны родные и близкие больше потратятся, гыыы.

– Ты что, такой грозный?
– отвечаю развязно, хотя внутри у меня все сковывает жуткий холод.
– За меня есть, кому вступиться. После моей смерти долго по земле не погуляешь.

– Чо, ментов на нас натравишь?

– Не ментов. Но кое-какие связи есть.

– Короче, базар не получился, - Костян харкает и плюет мне прямо на ботинки.
– Твое дело, пидор гнойный.

Я еще успеваю глянуть в глаза Костяна - пустые, мертвые, страшные глаза человекоподобной твари, рожденной на горе остальным, - и понимаю, что сейчас последует удар сзади.

Дальше - не помню. Полная отключка. Вернувшееся сознание имеет лицо нашего обэжиста Александра Федоровича Проценко.

– Живой?
– Проценко помогает мне подняться с мокрого асфальта.
– Голова как, не кружится? Не тошнит?

– Не, - отвечаю, подношу руку к лицу. Пальцы густо окрашиваются кровью. Губы онемели, левый глаз не видит.
– Я голову руками закрывал.

– Молодец. Чуть-чуть я не успел.

– Вы что, шли за мной?

– А ты как думал? Я ведь с этой гопотой мелкопузой давно воюю. Моя воля бы была, своими руками передушил бы. Доброе у нас государство, носится с пьянью, а они в благодарность по подъездам гадят, да таких вот Костянов рожают, тюрьмы да психушки работой обеспечивают... Крысы трусливые. Как меня увидели, сразу кто куда. Против молодца и сам овца. Нигде не болит?

– Проходит уже.

– Разукрасили они тебя, однако. Пойдем, тут водопровод есть, умоешься.

– Ничего, все нормально, - я пытаюсь улыбнуться, но разбитые губы не слушаются меня.
– Главное, я не струсил.

– Это точно, - Проценко треплет меня за плечо.
– Только не надо так вот на рожон лезть. Здоровье и жизнь дороже.

– Спасибо, Александр Федорович.

– Завтра напишем с тобой заявление, возьмутся за этих гавриков.

– Ничего я не буду писать. Сам разберусь.

– Это, конечно, хорошо, что ты сам хочешь разобраться. Но дело ведь не в благородстве, а в страхе. Эти... они же всю школу запугали. Будем и дальше их терпеть?

– Не буду я писать заявление, - повторяю я, поднимаю свою сумку и делаю несколько шагов вперед. Побитое тело ужасно болит, ноги дрожат, во рту медно от крови. В мою спину впивается тяжелый взгляд обэжиста.

– Ну, дело твое, - слышу его разочарованный голос.
– Гляди, в другой раз никого рядом не окажется.

Я хочу ответить, но понимаю, что спорить бесполезно. Проценко прав, а я нет. Я действительно боюсь эту сволочь. Я не хочу, чтобы мама плакала из-за какого-то поганого Костяна.