— Все это, разумеется, верно, — осторожно начал Валера, — меня интересует только одно. То есть, как я тебя понял, ты возлагаешь на то, что последнее время между нами троими происходит, большие надежды? Можно сказать, связываешь со всем этим маразмом свое будущее?

— Да, еб твою мать! — Рыбенко закатил глаза. — Надо ж в жизни определяться как-то. Сколько можно по блядям скакать? Надо и семью заводить, жить, так сказать, правильно.

— Ну, в общем, да, — Валере стало невыносимо выслушивать матримониальные рассуждения Рыбенко.

— Ты сам писал? — перевел он тему.

— Не, Бабину заказал. Он нарыл, а писала какая-то девка. Я один раз видел, жирная такая, его подружка.

— Да, я знаю ее, — пробормотал Валера.

— Ты понимаешь, Валерьян, — говорил Рыбенко, когда они покинули Макдоналдс и брели по неотличимой от многих других московской улице с пивом, — вот, почему вся эта так называемая семья всегда рушится? Потому что воздуха нет. Так же рехнуться можно — ты, баба твоя стареющая, тупеющая и еще ваши дети. Это, старик, самый настоящий ад. Как бы вы друг друга не любили, старик, пройдет десять лет, да какие там десять, пять лет пройдет, и говорить вам не о чем. Только о детях. Коля коленочку разбил, ой, что делать, йодом помазали? Ой, помазали, а вдруг еще чего с Колей случится? А что на работе? Херня на работе, как всегда. А Катюшка тройку по математике получила, ее учительница достает, ай, какая плохая учительница!

Валера улыбнулся.

Рыбенко продолжал, бурно жестикулируя:

— И некуда деться, некуда. В Америке разрешено держать дома огнестрельное оружие. И эти отцы семейств, с Колями, с Катюшками, с собачкой Тедди, с качелями во дворе — они берут одним утром ружье и всех своих родных и близких размазывают по стенке.

— Ты передергиваешь, — заметил Валера, — здесь дело, скорее всего, в личных экзистенциального характера проблемах, а не в семье.

— Э, нет! — замахал руками Рыбенко.

Он быстро втянул в себя остатки пива из бутылки и двинулся к образовавшемуся на пути ларьку за новой порцией.

— Ты пойми старик, — Рыбенко ловко вскрыл пиво зажигалкой, — никто не будет стреляться из-за того, что этот наш мир — говно. Кроме окончательно сумасшедших. Это же объективность, это все знают, все искусство об этом говорит, да, ё-моё, даже церковь. Но есть, если можно так выразиться, дополнительное условие. Вот, говорят, ты, парень, родился, метафизически ты стоишь по колено в говне, то есть живешь. Но есть, парень, такая штука, любовь называется, она тебе поможет. Ты оглядываешься по сторонам и по говну, черпая говно ботинками, подходишь к какой-нибудь девчонке, которая тоже, естественно, по колено в говне. И у вас начинается любовь. Тоже в говне. В каком-то смысле с любовью даже хуже, чем без любви, она заставляет поверить, что все в этом мире по-настоящему. Если до девчонки ты был в говне только по колено, то с ней, ее ведь надо трахнуть, язычком пощекотать, поспать с ней, с ней ты вываливаешься в говне полностью.

— Очень яркая метафора, — сказал Валера.

Вдруг захотелось никотина.

— У тебя сигарет нет? — спросил он у Рыбенко.

Тот протянул пачку.

— Ты ж не курил.

— Хочется, — туманно ответил Валера, — ну, продолжай, Федор, я слушаю.

— Чего продолжать-то? — Рыбенко грустно отпил пива. — Ну, потрахались, поспали, девчонка уже с пузиком. Говорит, какое же говно этот мир, в котором мы живем, ах, как жалко нашего маленького ребеночка! Вот бы нам с тобой обустроить для него такое тихое местечко, где хотя бы говна поменьше будет. Это и есть любовь, старик. От этого и стреляются. Объективную мерзость можно пережить, потому что в ней твоей прямой вины нет, и ее неистребимая мощь от тебя не зависит. А вот собственное твое создание, когда по прошествии лет ты на него взглянешь, оно и заставит о пуле задуматься. То, что ты сам сделал. Когда вдруг проснешься в вашем с бывшей девчонкой тихом местечке, ножки с кровати спустишь, чтобы в ванную идти, и увидишь, что ты уже не по колено, а по пояс. Это еще хорошо, если по пояс, некоторые под конец жизни, уже по грудь…

— Твоя версия, друг мой, верна, но она контрпродуктивна, — сказал Валера, отбрасывая окурок, — без пускай даже субъективного, мизерного позитива жизнь превращается в мучение, а это неправильно. Какой-то смысл в ней все же есть, как есть моменты счастья…

— Стари-ик! — страдальчески простонал Рыбенко. — Ну, какие моменты счастья? Их попросту нет, они находятся в твоей головенке. И связаны только с двумя вещами: с незаслуженным признанием и расчетливым обманом.

— Я бы еще выпил, — сказал Валера.

— Тут за углом магазин, — Рыбенко поставил пустую пивную бутылку на поребрик.

— Смотри, как получается, — возбужденно говорил он, пока они, словно пришпоренные, неслись в магазин, — человек так устроен, что, чем бы он ни занимался, вознаграждение от жизни за свою деятельность видит в двух вещах — секс и деньги. Особенно наглядно эту идею выражают звезды эстрады. Вчера тебя никто не знал, сегодня ты спел: «ту-ту-ту-ту-ти-ту-ту-ту» — а послезавтра у подъезда тебя караулят свежие телки, и в кармане куча бабла…

— Ну, хорошо, — перебил Валера, — это все понятно, а как быть с творчеством?

— А что с творчеством? — искренне удивился Рыбенко. — Это самый дикий, позорный отстой. Когда тебе за творчество платят, ты нравишься телкам — это круто, а если ты сидишь в шарфике в каких-нибудь продуваемых «Пирогах» с такими же, как ты, уродами, или, еще хуже, в общаге Литинститута, так это лучше сразу повеситься. Это ж самая страшная мука, старик, несовпадение, как эти поют… Ну, телки с Меладзе…