Вообразите себе картину: в середине XXI века на уроке истории учитель рассказывает ученикам, что самые характерные приметы России рубежа XX–XXI веков — бандиты, проститутки, макдоналдсы. И все. Остальное — из разряда архаики…

Сейчас мы все живем ощущением нового, предчувствием нового. Но из чего и как оно вырастает? У Ирины Мамаевой — через традиционное начало, прикосновение к глубинным корням народного духа, у Дмитрия Новикова — через личный опыт, через вчитывание в корпус лучших произведений отечественной литературы, через исключительное языковое чутье. Современность в литературе не должна рассматриваться как некое мгновение вне какой-либо взаимосвязи с прошлым и вне выхода в гипотетическое будущее. Понятие “современность” не обязательно связано с понятием новизны. Это часто — ситуативная интерпретация традиции в данный конкретный момент, акцентуация взгляда на отдельные аспекты ее. Если хотите, оно не из разряда эмпирики, а, в первую очередь, система общественных и личностных взаимоотношений, система основополагающих ориентиров, на которые опирается общество и каждый человек отдельно в данный момент и всегда.

В связи с этим выскажу крамольную мысль: литературоцентризма в России никогда не было. Просто здесь литература долгое время была рупором, призванным в секуляризованном государстве возвещать о духовно-нравственных ценностях. Учительный характер литературы XIX века как раз и является прямым следствием этого.

“Кто, если не сами молодые литераторы, заинтересован в формировании эстетической и мировоззренческой идеи своего творческого поколения?” — такими словами Валерия Пустовая заканчивает свою статью-манифест, и, несмотря на огромное количество частных разногласий, в этом я с ней соглашусь.

Разумеется, молодые критики со всеми основаниями входят в круг молодых литераторов.

Дайте слово критику, не затыкайте ему рот!

Сейчас никто не ставит под сомнение, что Россия находится на очередном переломном этапе своей истории. В этих условиях наиболее остро стоит вопрос о путях дальнейшего развития, о построении объединяющей, гармонизирующей общество целеустановки, ориентира (слово «идеология» сознательно игнорируется ввиду дискредитации его в новейшей отечественной истории).

Подходить к этой проблеме, на наш взгляд, следует крайне осторожно и предельно корректно. Все или, по крайней мере, многие беды и несчастья нашей Родины происходят в силу навязывания ей некой искусственной теории, идеологемы, которая объявляется единственно верной. Основной механизм внедрения такой идеологемы — это отрицание прошлого и, как следствие, размывание своего «я», утрата истинного облика. В этой связи вспоминается фантастический фильм «Чужой», где инородное тело постепенно подчиняет себе весь организм, вначале оставляя его внешне прежним, но на каком-то этапе кардинально меняет облик до чудовищного…

«К концу XX века русская культура оказалась на распутье, которое никак не сводится к политическому выбору, но предполагает радикальную смену ее религиозно-светских ориентации» (1 202) — таков основной тезис статьи Михаила Эпштейна. [6]

Любая мысль имеет право на жизнь в пределах своей мысленной природы. Основная ценность ее в том, что она, в первую очередь, предмет для спора, дискуссии, в ходе которой, как известно, и рождается что-то подобное истине. Положительное значение мысли — это даже не ответы, на формулировку которых она претендует, а вопросы, поднимаемые ею. Вопросы организуют мир, ответы же часто инобытийны миру, а потому не могут быть достаточными, при всей своей желаемости.

Что же вопросы? Уже первое предложение статьи рождает их. Радикализм в культуре: возможен, а главное, нужен ли? Что означает выражение «смена религиозных ориентации» — принятие мусульманства, протестантизма всеми или поголовная кришнаитизация всей страны?

Путь, который пытается представить нам Эпштейн, начинается с отправной точки, формулируемой как секуляризация. Таким образом, здесь речь идет вовсе не о смене религиозных ориентации, а об изменении их роли, о выведении религиозного из сферы влияния на общество. Автор предельно дипломатичен и предлагает нам не искоренить религиозное в нашей жизни, а взвесить его меру, поскольку именно она, мера, является первоочередной ценностью цивилизованного общества. Религия скорей — некая экзотика, элемент быта и мировоззрения нецивилизованных народов (вспомним С Хаксли), отсюда и отношение к ней должно быть примерно таким, как к первобытным докультурным верованиям. Религиозное не искореняется целиком из жизни, как и элементы фетишизма, анимизма, но ему отведено определенное место — резервация высоких полок для продукции с меткой «XX», предназначенная для определенной касты изощренных гурманов.

Чем же плоха религиозность в трактовке у Эпштейна?

Эталон религиозного, по Эпштейну, содержится в средневековой культуре, которая в его оценке предстает исключительно в мрачных тонах, как темное время культурного застоя, практически то же, что и монголо-татарщина для Руси. Религиозность, средневековая религиозность — печать проклятия России.

Эпштейн использует избитый тезис о напряженной полярности, дуальности русской культуры, отсутствии любой возможности золотой середины в ней. Все это рассматривается не иначе, как влияние религиозного с его «негативизмом» по отношению ко всему инаковому, с болезненной тягой ко всякого рода крайностям. Отсюда и терминология автора: «суперрелигиозность», «квазирелигиозность».

Альтернативой всему этому выступает секулярность. Именно она может излечить неуравновешенную, больную падучей Россию. Если религиозность обостряет противоречия, разводит полюса антиномии: добра — зла, божеского — дьявольского, истинного — ложного, то секулярное есть некий нейрализатор, позволяющий забыть о противоречии, тем самым исключить его из сферы духовных интересов. И тварная сфера, и человек остаются один на один перед Творцом, который мыслится уже не как нечто трансцендентное миру, а как находящееся, присутствующее в его пределах, ибо крайности упразднены, и в этой срединной тварно-культурной области произойдет встреча божеского и человеческого. Это новая теофания, Богоявление, вызванное не Божьим произволением, а человеческим усилием. И правда, зачем стремиться к запредельному Богу, неведомому божественному «мраку», когда Царство Божие может быть ассимилировано и устроено в тварном мире и во вполне осязаемых и удобоваримых формах?