Характерной чертой писательской манеры А. Солженицына является сильная гипербола. Но никакая софистика не может опровергнуть ту простую истину, что стиль Солженицына — это высокопарный символизм. Для него типично стремление за высокопарными словами и выражениями, за таинственными и глубокомысленными метафорами скрыть ничтожность своих изречений.

Эта идейная и литературная техника особенно проявилась в его выступлении при вручении ему Нобелевской премии. Его речь, по признанию многих, представляет собой труднодоступную для понимания смесь философского эклектизма, православия, субъективного идеализма и некоторых схематических (давно, впрочем, осужденных) принципов социалистического реализма.

У «Солженицына отсутствует чувство детализации, поэтому он не может быть великим писателем», — вспомнил я слова Кирилла Семеновича Симоняна. Солженицын сам подтверждает правильность этих утверждений. Можно перечитать сотни написанных им страниц, но из всего этого мы в состоянии будем сделать один-единственный неожиданный вывод: ни на одной из них нет ничего точного, ясного, конкретного. Для иллюстрации приведем отрывок из нашумевшего романа «Архипелаг ГУЛаг»:

«Как попадают на этот таинственный Архипелаг? Туда ежечасно летят самолеты, плывут корабли, гремят [88] поезда — но ни единая надпись на них не указывает места назначения. И билетные кассиры, и агенты Совтуриста и Интуриста будут изумлены, если вы спросите у них туда билетик. Ни всего Архипелага в целом, ни одного из бесчисленных его островков они не знают, не слышали.

Те, кто едут Архипелагом управлять — попадают туда через училища МВД.

Те, кто едут Архипелаг охранять — призываются через военкоматы.

А те, кто едут туда умирать, как мы с вами, читатель, те должны пройти непременно и единственно — через арест».

Для Солженицына типичны таинственные недомолвки, неопределенные намеки. Я, к примеру, решительно не собирался и не собираюсь на «Архипелаг», чтобы умереть там вместе с Александром Исаевичем Солженицыным, хотя являюсь читателем его романа и переводчиком отдельных отрывков. Думаю, что также не собирался и не собирается умирать вместе с ним читатель из Швейцарии, ФРГ, США и других стран.

Может быть, автор полагает, что читатель вместе с Солженицыным «умрет» под тяжестью фактов? Современного читателя риторическими фразами и словесными завихрениями не поразить: его интересует прежде всего ясный смысл и правдивость изложения. Еще со времен полумифической «Илиады» словесность имеет свои неизменные законы. К ним относятся совершенная точность выражения и правдивость высказывания. Тексты Солженицына этим не отличаются. Однако для него это не препятствие, чтобы выдвинуться в «великие» писатели. Солженицын еще в период жизни в Ростове мечтал и решил, что он будет титаном современной русской литературы. Самым великим среди великих. Гомером, Толстым (только не Анатолем Франсом, ибо для него он второразрядный писатель). Но ведь величие включает в себя такие понятия, как точность, глубина мысли, экономичность. Однако А. Солженицына это нисколько не смущает. Он их ловко подменяет эффектностью, вычурностью и многословием, чтобы скрыть бессодержательность или абсурдность высказываемой мысли. И это ему удается.

Рассмотрим другие примеры. Герой романа «В круге первом» Глеб Викентьевич Нержин — alter ego Солженицына (его второе «я») — ведет любопытную беседу с Львом Рубиным.

«Рубин добавил с сожалением:

— А все-таки беден ты разумом. Именно это меня и беспокоит.

— Но я и не стремлюсь познать все: умного в мире много, а вот хорошего — мало (ответил Нержин—Солженицын. — Т. Р.).

— Так вот тебе — эту хорошую книгу прочти.

— Хемингуэя? Это снова что-нибудь о бедных быках, которых убивает тореадор?

— Нет.

— Так, значит, о затравленных львах?

— Нет, не о них.

— Послушай, я в людях не могу разобраться, так зачем же мне быки?» [89] (ответил Нержин—Солженицын. — Т. Р.).

В разговоре содержится логическое противоречие: Рубин заявляет, что книга не о быках и тореадорах, не о корриде, а Нержин, несмотря на это, на отрицании строит свои утверждения. Подобной ошибки не допускают даже начинающие журналисты. А этот отрывок поможет лучше понять применяемый Солженицыным литературный метод.

Если бы Александр Солженицын действительно обладал чутьем художника и писателя, он легко бы мог понять, что в рассказах Хемингуэя речь идет вовсе не об «убитых быках», а о чувстве страха, которое испытывает человек, об одиночестве, печали, об испытании судьбы в критической ситуации. Если бы он внимательно прочел «Зеленые холмы Африки» или «Снега Килиманджаро», то понял бы, что в них тоже речь идет не о «затравленных львах».

Краткий диалог из романа «В круге первом» вновь точно показывает, насколько прав был сидевший вместе с Солженицыным в марфинской «шарашке» Ивашев-Мусатов, когда говорил о «примитивизме и неграмотности чувств» Солженицына.

Этот примитивизм и вопиющая неграмотность, естественно, пронизывают его литературное творчество. Солженицын создал для себя модель «титана», которую можно описать следующим образом: одинокий, с трудной жизнью столкнувшийся автор, который поставил перед собой цель — стать неофициальным историком-художником недавнего прошлого своей страны. Именно на эту «неофициальность» и делает ставку Солженицын, и делает это весьма ловко. Дело в том, что современная антисоветская пропаганда путем простого передергивания фактов стремится преподносить все то грязное и фальшивое, что приходит из социалистических стран, так сказать, неофициальным путем, как «хорошее», смелое, правдивое. И наоборот, все официальное под влиянием пропаганды приобретает оттенок «лживого», «насильственного», перевернутого и навязанного. Вот на этой струне и играет свою политическую песенку лауреат Нобелевской премии Солженицын. Однако к модели литературного великана, как ее стремится создать Солженицын, относится и кое-что другое: «„Я вижу лучше“, „я вижу дальше“, „я решил“. Именно в этих словах Вашей книги (речь идет о книге «Бодался теленок с дубом». — Т. Р.) я вижу Вас целиком и полностью, Александр Исаевич», — написала в открытом письме А. И. Солженицыну советский историк, дочь поэта Александра Твардовского [90] .