— Спасибо, мать, — буркнул Тарантул.

Возвращение на этот свет начиналось неласково.

— Будь здоровым, сынок… Но почему ты раздетый, и кто ты?

— Зэк я, мама… Вчерашний… Злодей. Освободился недавно, работал вот у Мирзоева, а денег нет…

— За что сидел? — тихо спросила его она.

— Сто вторая, мама, — и глубоко вздохнул.

Старуха задумалась и ещё сильнее сгорбилась. При тусклом свете междуэтажной лампочки морщины на её лице показались Тарантулу ещё более глубокими, чем на монументе.

— Хорошо, что не за душегубство, — выдохнула она наконец.

— За душегубство, — отчаянно выкрикнул он.

— Ты убил, сынок? Но кого?

— Жену, мама.

— Тяжкий грех! — запричитала она, — горько тебе, ох как горько…

— Горько, мама, необратимо, — вторил ей шестидесятилетний детина. Он ожил окончательно. Силы понемногу возвращались к Тарантулу, но минута за минутой слабела женщина, поднявшая его с земли. Она всё ещё не решалась уйти и оставить его одного на лестничном марше.

— Вот-вот упадет, — догадался Тарантул.

— Ты иди, мама, домой. Я погреюсь вот тут до утра и исчезну. Я не потревожу вас и ваших соседей… Я ничего не украду…

Он взял её под руку и проводил до дверей квартиры.

— Спасибо, сынок. Внук у меня сердитый, прибьёт, а то бы зашёл, переночевал. Целыми днями пьёт заразу — пенсию, вот, отобрал.

— Нет, мама, что ты… Ты и так меня отогрела, и с того света, почитай, достала. Второй раз народился. Отдыхай и не волнуйся — забудь.

К полуночи двинулось время. Одно за другим погасли окна в соседних домах — уснули люди. Эту ночь Тарантул решил пережить стоя. Навалившись на радиатор. К счастью, что не было запоздавших жильцов, и никто не прогнал его обратно на улицу. Кому не приходилось стоя спать, тот не поверит, что это возможно. Но и все же именно так я часто отдыхал в трамваях и в очередях, а также во время ночного дежурства на службе и на работе.

Рухнуло звёздное небо. Он опять ударился о твердь. О бетон. Задребезжали стёкла в оконном переплёте. Старая штукатурка вздрогнула и отслоилась. Из трещины, образовавшейся на стене высыпался песок. Искры мчались навстречу человеку из темноты, из бесконечности. Со стоном поднялся он на ноги и в этот раз, и снова упал. Бог любит троицу. Колени у него ныли и плохо гнулись. Послышался тихий скрип отворяемой двери и её мягкий хлопок: вдох и выдох. Только одна она в подъезде оставалась деревянной и не звонкой — тёплой, отзывчивой на человеческую боль. Из полутьмы возвратилась старуха-мать. Двумя руками держала она перед собою тяжёлый тулуп вековой давности.

— Возьми, сынок, погрейся. От покойного мужа остался, нашла вот в кладовке.

Не могла она уснуть этой ночью и долго перебирала забытые вещи. Раздетый человек в подъезде был похож на её покойного сына: такой же сутулый и мрачный, одинокий и неприкаянный. Израненный жизнью.

— Выкидывать было жалко, а я всё думала сгодиться на что, и вот…

Он утонул в бездонной одежде.

— Сколько лет ему, мама?

— Сколько живу — столько и лет.

— А сколько вам?

— Девяносто.

Этот тулуп пережил все катаклизмы двадцатого века. Местами его потревожила моль, прогнившие швы расползались, но всё же он был ещё крепок и толст. Внимательно осматривая кожу, увидел Тарантул плотные бурые пятна на боку, должно быть носивший этот тулуп очень долго лежал в крови или с пробитой головою убегал от налётчиков. Историческая одежда пахла табаком и каптёркой, а в кармане её нашёлся кисет времен великих строек. 1939 год — было вышито на нём. Тарантул его вывернул наизнанку, вытряхнул на ладонь табачную пыльцу и с огорчением крякнул:

— Курить хочу…

Женщина исчезла во тьме подъезда также молча, как и появилась. Мягко вздохнула квартирная дверь и никто из соседей не проснулся от этого тихого стона. Тонкое, тёплое облако пара растаяло вслед и гробовая тишина воцарилась в подлунном мире.

— Хорошая вещь — тулуп, особенно если им обернуться дважды…

Благодарный бродяга расслабился и уснул на полу, вытягивая до отказа вперёд гудящие ноги, разгружая суставы… И захрапел… Эти короткие минуты сна были сладкими для окоченевшего в ночи человека.

— Покушай, милый, — она вернулась к «новорожденному» сыну — сердобольная мать. Горячая картошка парила под скупым светом последней лампочки, освещающей лестничный марш. Чёрные сухари и мятый солёный огурец — весь её нехитрый завтрак, больше ничего не было. Шла приватизация России. Бродяга взял одну картофелину пальцами и обжёгся, он перебросил её несколько раз из одной ладони в другую, подул на неё и съел. Вот и стало ему тепло и уютно.

— Возьми, — протянула старуха бродяге литровую банку.