— Но мы же работали, Светлана Михайловна! Целых два месяца. Вы же с мужем нам обещали по девять шестьсот. А теперь вот гоните прочь без копейки денег?

Комендантша общежития присутствовала при расчёте. Она потупила глаза и почувствовала себя соучастницей страшной неправды. Более беспокойных жильцов терпели стены её общежития. Кровь и слёзы текли по коридорам. И пили здесь, и дрались, но успокаивались и приживались. Ремонтировали сломанные двери и стеклили побитые окна. Были злостные неплательщики, а где их нет? Однажды её вертеп стал очагом венерических заболеваний — сорок человек одновременно заболели гонореей. За более чем двадцатилетнюю административную деятельность в общежитии случались и пожары, и наводнения. Уводили в наручниках. Увозили больных. В морг и на кладбище провожала она жильцов. Но чтобы на мороз и посередине зимы — этого никогда не было, и подумать об этом она не могла. Если бы кто-нибудь из этих несчастных сказал ей сейчас: «Я заплачу через месяц, через год, когда, наконец, будут деньги» — она бы снизошла и ответила: — Живите! Но молчали изгнанники и не уверенные в завтрашнем дне перебирали они старые вещи в мешках, пересчитывали инструмент и рваные рубашки.

— Убери из-под носа свои портянки, мразь! — Светлана Михайловна брезгливо кинула Тарантулу его паспорт. — За пенсией теперь сам ходить будешь, бомжара вонючий. И не обивай пороги конторы, от меня ты ни копейки не дождёшься, бандит…

Майор Вислоухов заржал. Грустно подхихикивали ему понятые. Невольники чести — они впервые присутствовали при наведении правопорядка и тоже чувствовали себя явно не в своей тарелке. Протоколы были написаны и заверены, оставшиеся вещи — осмотрены, а двери — распахнуты настежь. Только одна фуфайка осталась на троих человек, остальные же хозяйка кооператива признала своими. Серёга и Бугор стали рвать её у друг друга из рук в проходе, раскачивая двери но ногами поторопил их бравый начальник на улицу — вытолкал вон, и поспешили приятели устраивать свою судьбу к Верке-подельнице — на хату… Тарантул отстал от них, опустил ушанку и «покандыбобил» на стадион: хотел увидеть хозяина, поговорить ещё раз, погреться в подъезде жилого дома и попросить по-хорошему денег.

— Баба у него злая, конечно, дура, но он-то мужик. Обещал отдать зарплату — значит отдаст.

В городе, что ни дом, то броненосец. Железные двери и переплетённые стальною паутиною окна: решётки, цифровые замки и сигнализация защищают сегодняшних мещан от разбойников и от домушников, от горе-попрошаек и от правдоискателей. Раздетый старик притулился у дверей подъезда на лавке под самыми окнами у Мирзоева. Одну ногу поджал под себя, чтобы устойчивее сиделось, натянул на подбородок воротник свитера, опустил обшлага и просунул в рукава озябшие ладони, навстречу друг другу, взаимно обхватывая ими запястья рук… И уснул… Стоящее за спиною дерево раскачивалось на ветру и время от времени сбрасывало на него снег. Это щекотало лицо, и отфыркивался спящий, открывая на мгновение глаза.

— Алкаш, — говорили прохожие, а дети кидали в него снежки, но не реагировал он на слова и на шалости, всё глубже и глубже погружаясь в грёзы.

Сумерки зимою сгущаются рано. Вернулись уже домой и Светлана Михайловна, и Мирзоев. На цыпочках, словно и не баре вовсе, прошли они мимо спящего на улице человека. Стараясь не греметь ключами о металлическую дверь, они осторожно отпирали подъезд, поглядывая искоса на припорошенного деда — боялись потревожить его сон. Также тихо прижимали они тяжёлое стальное полотно, бесшумно отодвигая затвор засова, и плавно, не дыша, отпускали собачку замка. Так снайпер нажимает курок, чтобы убить свою жертву. В квартире хозяин и его жена, не сговариваясь, проверили шторы и выключили лишний свет, чтобы с улицы нельзя было догадаться о чьём-либо присутствии в помещении. В дальнем углу своего жилища слушали супруги-предприниматели пайцовую программу по телевидению с участием Петросяна и Задорнова, но не смеялись — остроты в этот вечер не доходили до их сознания. Периодически из-за шторы выглядывала Светлана Михайловна на улицу — на месте ли спящий, и, не выдержав долгого молчания мужа, спросила:

— Не издох ли случайно? Может быть Вислоухову позвонить?

— Живой. Видишь — пар изо рта валит… Воротник столбенеет. Завтра решим, как с ним быть… Отоварим горохом… Сожрёт он за милую душу.

— В тюрьму его назад — пусть там кормится!

— Не будь же такой жестокой, Светлана.

Бурьян выворачивал наизнанку дорожное полотно. Холодные плиты вытягивали тепло из ослабшего тела. Тарантул полз в гору, с вершины которой его окликнули. Ему нужно было обязательно доползти, чтобы узнать что-то важное.

— Может быть — амнистия? — подумал он, — вышли новые поправки к сто пятой статье и нужно будет поспешить собирать документы — характеристики и ходатайства?.. Потому что желающих освободиться будет много, и каким оно по счёту ляжет моё дело на стол судьи?

Он двигался к своей цели, к той, единственной, которая всю его жизнь была путеводной. Освободиться досрочно, не упустить шанс, чтобы не корить себя потом, когда откажут судьи. Острые камни по ниткам дорывали его старый свитер.

— Ничего, залатаю. Стоит мне только «откинуться» на волю и у меня будут вязальные спицы… Я отдохну и отогреюсь, мои окоченевшие руки снова станут послушными, и я сам вдену нитку в иголку. Без посторонней помощи. Сегодня надо за всё платить, а нечем, — грудью он ощутил в кармане рубашки очки и уверенно подтвердил, — ну, конечно, сам… Но надо осторожнее ползти. Раздавлю я стекла… Пускай я буду вторым или третьим… Четвёртым наконец. Судья в день до пяти дел рассматривает… Кто же там впереди меня сейчас? Сколько уже человек?..

Он приподнялся на руках и осмотрел гору. Смутные очертания какой-то огромной фигуры на горизонте удивило его, но разглядеть её более внимательнее он не сумел. Тысячи белых змеек мешали сосредоточиться, струились ему навстречу, разбиваясь о голову и со свистом летели дальше. Это кружила метель. Воспалённые глаза заклеивало снегом.

— Всё-таки я его дорву — мой свитер. Откуда здесь столько камней, кромсающих мою грудь… Пилагра достала, заложен нос. Но нельзя возвращаться в отряд неудачником. Объявят фуфлыжником, и будут бить меня старого табуреткой по голове… А я хочу на волю.

Тарантул не увидел впереди себя никого и немного успокоился.

— Передохну, — но оглянувшись назад, старик вдруг обнаружил, что и сзади никого нет и что никто его не преследует. Он испугался тогда и подумал:

— А туда ли я ползу?

По обочинам стояли истуканы. Идолы, исполосованные зигзагами трещин — величиною в ладонь, а то и более… Израненные камни, казалось, рухнут сейчас поперёк дороги и раздавят ползущего.

— Это кладбище, — догадался он. — Я вижу мемориальные таблички на постаментах. Боже ты мой, как их тут много… Значит пришёл и мой час предстать перед судом божьим… Без бумаг и без свидетелей… Но лучше в ад, чем обратно в лагерь.