Остались хозяева и проститутки. Любая компания — это наряженный в строгие костюмы (за исключением джинсовой Fridays как символа демократизма корпоративной семейственности) — публичный дом. И шлюшек, потеющих в нем день и ночь, следует, по старой русской традиции, простить. Ибо не ведают они, что творят.

Испокон веков иуцию, особенно собственную, мы прощаем просто, без особых хлопот, оттого и повальная проституция.

Размышления на эту тему заняли у меня ровно столько времени, сколько потребовалось мне для прибытия по адресу, указанному в документах на имя женщины, залившей всю страну хлористым натрием. Милорадова Инга Игоревна — имя ее.

С недоумением разглядывая через окно «Мерседеса» дом, в котором, согласно документам, проживала Инга Игоревна, я в сомнении покусал губу. Хрущовская пятиэтажка с осевшими на полметра подъездами, скрытая за высотками элитных строений, и в подъездах этих я мог безошибочно предсказать запах прелых старческих тел, аромат увядающих после недавно случившихся похорон цветов и нестерпимый, резкий смрад мочи при входе. Из каких соображений в этом доме может проживать женщина, получающая по три с половиной миллиона долларов в год, мне было непонятно.

Быть может, в документах указан неверный адрес? Дом не 18, а 18/4? Тогда бьет. 18/4 — это вон та двадцатиэтажная (скорее всего, выше, я на взгляд определяю) двухподъездная свечка. Там есть охрана при входе, два скоростных лифта в каждом подъезде и система видеонаблюдения. Я порылся в портфеле и еще раз вчитался в документы. Нет, все правильно, я не ошибся. Дом № 18.

В принципе, ничего сверхъестественного в этом нет. Это может быть как раз тот случай, когда человек зарегистрирован по одному адресу, а реально проживает в других местах, и количество тех мест зависит от количества документов из управления юстиции, подтверждающих право собственности на другие квартиры. Повсеместная практика. Лично я знаю очень состоятельного человека, который зарегистрирован в коммуналке. При этом у него домик за десять миллионов баксов на Рублевке и несколько апартаментов в Москве. На Рублевке живет семья, в апартаментах — шлюхи. Так что не исключено, что здесь живет семья Инги Игоревны, а в десяти других ее норках, начиная от Кутузовской Ривьеры и заканчивая квартиркой в доме буржуазной постройки на Монмартре, — альфонсы.

Проверить тем не менее нужно. Не для того я сюда ехал, чтобы, приехав, тотчас повернуть обратно.

Войдя в подъезд, я поразился тому, как точно угадал запахи. Пар, стоящий на входе, как в турецкой бане, каждый из ароматов усугублял до тошноты и торопил поскорее либо выйти, либо подняться. Не нужно никаких вывесок «Не впускайте холод». Через такие загазированные территории живые существа проносятся пулей.

Квартира 14 — это пятый этаж. Таким образом, получается, что квартирка однокомнатная. Еще одна галочка в список добродетелей Инги Игоревны. Миллионы гребет лопатой, а живет на территории тридцати квадратов в зассанной пятиэтажке.

Я шел по лестничным пролетам и безошибочно угадывал пристрастия жильцов. В 5-й жарят минтай. В 8-й — картошку. Мимо 10-й лучше не ходить, потому что там сдохла или черепашка от голодухи, или кошка от пыток. Они сдохли, но вынести некому, люди заняты более важным делом — пьют спирт.

В веселом и немного приподнятом настроении я поднялся на четвертый этаж и развернулся, чтобы следовать выше.

И вдруг почувствовал, как оборвалось сердце.

Оно билось мерно и надежно. И вдруг остановилось, доводя мозг до состояния кислородного голода, а после несколько раз подряд провернулось, как переворачивается в воздухе висящий в небе сизарь.

На подоконнике между четвертым и последним этажами, на выщербленном, как кусок щербета, подоконнике, скрестив ноги, сидел…

Вот эти ноги, особенности подоконника, заклеенное изолентой треснувшее стекло и находящиеся в постоянном движении руки, словно он тасовал карточную колоду, я заметил в первую очередь, поскольку это было первое, что бросилось в глаза. Потому и запомнил. Если бы не тусклый свет садящегося за Москву солнца, и высвечивающий фигуру сидящего человека, и превращающий ее в черный силуэт, я изумился бы секундой позже. Но эта секунда ушла на то, чтобы привыкнуть к контрасту между светом и расположившимся посреди него черным как смоль пятном.

Вскоре я узнал человека. И сердце мое остановилось, чтобы потом в недоумении засуетиться.

На подоконнике сидел начальник службы безопасности Молчанов.

И только сейчас я заметил то, на что не обратил внимания сразу. Не обратил и не понял, потому что трудно было представить, что такое возможно. По рукам Молчанова бегал хомячок. Зверек цвета кофе с молоком бежал с крейсерской для себя скоростью. Он пересекал поперек одну ладонь начальника СБ СОС и тут же забегал на другую, чтобы так же быстро пересечь и ее. Молчанов подставлял одну руку, потом другую, и таким образом получалось, что быстро бегущий хомячок благополучно бежал на одном месте. Судя по трясущимся могучим плечам Молчанова, это его невероятно забавляло.

— Каким ветром, Герман? — спросил он. Клянусь, он не посмотрел на меня даже тогда, когда я, поднимаясь по лестнице, находился к нему спиной.

Хорошего юриста вот так, с полпинка, на землю не повалить.

— Тот же вопрос вам, Молчанов.

Он наконец-то посмотрел на меня, но в глазах этого страшного человека я не заметил офисной неприязни. Он рассматривал меня весело и даже с каким-то удивлением. От моего же приподнятого настроения не осталось и следа. Мой вопрос он истолковал в том смысле, какой принято считать прямым.