Свадьба Фигаро [170]

И однако, исключая случай гимна, где посылка совпадает со всем текстом, то, что следует за посвящением (то есть само произведение), имеет с ним мало общего, Предмет, который я дарую, более не тавтологичен (я даю тебе то, что даю), он интерпретируем; он имеет смысл (смыслы), намного превосходящий его адрес; хоть я и надписал на своем произведении твое имя, создавалось оно для «них» (других, читателей). Стало быть, таков уж рок самого письма, что текст нельзя назвать любовным, а только в крайнем случае что он был «любовно» исполнен, как какой-нибудь пирог или вышитые шлепанцы.

И даже еще в меньшей степени, чем шлепанцы! Ведь они были сделаны для твоей ноги (по твоему размеру и для твоего удовольствия); пирог приготовлен или выбран по твоему вкусу; имеется определенная адекватность этих объектов твоей личности. А вот письмо не обладает подобной услужливостью. Письмо сухо, тупо; словно дорожный каток, оно знай себе катится вперед, равнодушно и бестактно; оно скорее убьет «отца, мать, любовника/цу», чем отклонится от своего предначертания (которое, впрочем, загадочно). Когда я пишу, я должен смириться с очевидностью, которая, если верить моему Воображаемому, меня терзает: в письме нет никакой доброжелательности, скорее террор; оно удушливо для другого, каковой, ничуть не замечая в нем дара, вычитывает в нем утверждение мастерства, могущества, наслаждения, одиночества. Отсюда жестокий парадокс посвящения: я хочу любой ценой подарить тебе то, что тебя удушает.

(Мы часто убеждаемся, что пишущий субъект пишет не под стать своему личному образу: кто меня любит «ради меня самого», тот не любит меня за мое письмо (и я от этого страдаю). Дело, вероятно, в том, что любить сразу два означающих в том же теле — это уж слишком! Такого часто не встретишь. Если же в виде исключения такое случится, то это Слияние душ, Высшее Благо.)

6. Итак, я не могу подарить тебе то, что, казалось, писал для тебя, с этим я должен смириться; любовное посвящение невозможно (я ведь не удовольствуюсь условно-светской надписью, притворяясь, что посвящаю тебе произведение, которое от нас обоих ускользает). Действие, в которое вовлечен другой, — это не надпись. Это нечто более глубокое — запись: другой записан, вписан в текст, он оставил в нем свой след, причем множественный. Если бы ты был только адресатом посвящения этой книги, тебе бы не удалось избавиться от тяжкого положения (любимого) объекта — бога; но твое присутствие в тексте — именно потому, что ты в нем неузнаваем, — отнюдь не присутствие аналогической фигуры-фетиша, это присутствие силы, а стало быть положение небезопасное. А потому не имеет значения, что сам ты чувствуешь себя постоянно принуждаемым к молчанию, что твоя собственная речь словно задыхается под чудовищным дискурсом влюбленного субъекта: в «Теореме» «тот, другой» не говорит, но он вписывает нечто в каждого из тех, кто его желает, — производит то, что математики называют катастрофой (расстройство одной системы под действием другой); правда, этот немой — ангел.

Пазолини

ПОЧЕМУ. Навязчиво спрашивая себя, почему он не любим, влюбленный субъект живет с верой в то, что на самом деле любимый объект его любит, но не говорит ему об этом.

1. Для меня существует «высшая ценность» — моя любовь. Я никогда не говорю себе: «Чего ради?» Я не нигилист. Я не задаюсь вопросом о целях. В моей монотонной речи никогда нет никаких «почему», разве что единственное, всегда одно и то же: но почему же ты меня не любишь! Как можно не любить это «я», которое любовь делает совершенным (которое столько дает, которое дарует счастье и т. д.)? Вопрос, настоятельность которого переживает само любовное приключение: «Почему ты не любил(а) меня?» или еще «Дорогая, скажи мне, скажи, почему, почему ты ушла от меня?» — «О sprich, mein herzallerliebstes Lieb, warum verliessest du mich?».

Ницше, Гейне [171]

2. Вскоре (или сразу же) вопрос ставится уже не «почему ты меня не любишь?», но «почему ты меня любишь чуть-чуть?» Как тебе удается любить чуть-чуть! Что это означает — «чуть-чуть» любить? Я живу в понятиях «слишком» или же «недостаточно»; я жажду слияния и воспринимаю как скаредность то, что не покрывает всего; я стремлюсь занять такое место, откуда количества уже не воспринимаются и откуда будут изгнаны итоги. Или иначе — ибо я номиналист: почему ты мне не говоришь, что меня любишь?

3. Истина в том, что — из ряда вон выходящий парадокс — я не перестаю верить, что любим. Я вижу в Фрейд галлюцинациях то, чего желаю. Каждая обида проистекает не столько от сомнения, сколько от измены: ибо изменить может только тот, кто любит, ревнивым может быть лишь тот, кто верит, что любим; другой эпизодически пренебрегает своей сутью, каковая — любить меня, отсюда все мои несчастья. Однако бред существует лишь если от него пробудишься (бред существует лишь ретроспективно); однажды я начинаю понимать, что со мной случилось: я верил, что страдаю от того, что не любим, а на самом деле я страдал из-за того, что верил, будто любим; я жил в запутанности, веря одновременно, что и любим, и покинут. Каждый услышавший мою внутреннюю речь мог бы только воскликнуть, будто о капризном ребенке: но в конце концов, чего же он хочет?

Фрейд [172]

(«Я люблю тебя» превращается в «ты любишь меня». Однажды X… получил букет орхидей без имени отправителя; тут же он примыслил себе их происхождение — они могли быть присланы только любящим его, а любящий его может быть лишь тем, кого любит он. Лишь после длительного самоконтроля он сумел разъединить два логических заключения: тот, кто его любит, не обязательно тот, кого любит он.)

ПРАЗДНИК. Влюбленный субъект переживает каждую встречу с любимым человеком как праздник.

1. Праздник — то, чего ждут. От обещанной встречи я жду неслыханной суммы удовольствий, пиршества; я ликую, как ребенок, смеющийся при виде той, одно присутствие которой возвещает и означает полноту удовлетворения; передо мной, для меня вот-вот откроется «источник всех благ».

Лакан

«Я переживаю такие счастливые дни, какие господь приберегает для своих святых угодников, и что бы со мной ни случилось, я не посмею сказать, что не познал радостей, чистейших радостей жизни.»