— А что же дальше?— спросил Бабий.

— Своего я добился.

— Врешь!— Трубин стукнул по столу ладонью.— Эта сторожи­ха ходила в партбюро... Теперь я помню. Тебе что — пальцы отре­зали?— Он посмотрел на Файзина, радуясь почему-то, что тому не удалось выйти невредимым после обморожения рук.

— A-а, ерунда! Что там пальцы! Мы на кон жизнь ставили,— воскликнул Файзин.

— И остались живы,— добавил Бабий.

— С умом и на фронте можно устроиться.— Файзин долил в

стакан, выпил, никого не приглашая:— У меня вот умненько полу­чилось. Ты знаешь, Григорий Алексеич, что такое один заход бом­бардировщика дальнего действия?

— Ну. А чего знать-то?

— Один заход — семь, а то и восемь часов. К боям готовились зимой. Отбомбишься по учебным целям, из самолета вылезешь, ду­маешь, ну на теплую койку... А тебе — шиш! Боевая тревога. Вот и загорай на тридцатиградусном морозе.

— А мы костры разжигали,— вспомнил Бабий.— Или в чехар­ду затеем. Согреемся маленько и опять в воздух. По два захода делали.

— Чего умненько-то у тебя получилось?— спросил Трубин у Файзина.— Про что-то начал и не досказал.

— Умненько?— Файзин ньморщил лоб, силясь вспомнить.

— «С умом и на фронте можно устроиться». Твои слова.

— A-а... Ты все про это... про это самое,— забормотал Фай- кин.— С умом везде проживешь. Бабий.. вот это чудак... костры разводил, в чехарду старался, чтобы по два захода сделать. А я крагами постукивал. Мне костры ни к чему.

— Постукивал да и достукался,— весело проговорил Бабий.— Пальцы-то оттяпали.

— Ха, пальцы! Сказанул тоже. Ваське Миронов}' голову снаря­дом оттяпало.

Трубин встал со стула.

— Зачем про костры. Бабий?— холодно спросил он, чувствуя, что трезвеет и задыхается от ярости.— Зачем ему чехарда, Бабий9 Ты торопился согреться, чтобы поднять в воздух и уйти на второй заход. А Файзин постукивал в сторонке крагами, в тайне надеясь отморозить себе пальцы и удрать из бомбардировочной авиации в музыкальную команду. И теперь он говорит, что с умом можно хо­рошо прожить, где угодно. Он даже вспомнил про Васю Миронова и осквернил его светлую память.

— Постой, постой!— пытался остановить его раскрасневшийся Файзин.— Ты не так понял.

Трубин схватил его за ворот рубахи, притянул к себе и зашеп­тал побелевшими губами:

— А кто же тебя судить будет, Файзин? Тебя же некому су­дить. За всех погибших летчиков, штурманов, стрелков-радистов, за всех авиаторов нашего корпуса, сложивших свои головы, за всех...

От удара в подбородок Файзин свалился у кровати. Пытаясь подняться, он тащил на себя одеяло и снова опускался на пол, всхлипывая и отплевываясь.

— Пошли, пошли!— торопливо говорил Бабий, оттирая плечом Трубина к двери.— С него и этого хватит.

— Я его отучу петь по-английски!— кричал Трубин.

— Пошли, не задерживайся,— просил Бабий.

Они вышли в коридор. Прошагали мимо дремавшей дежурной и спустились по лестнице.

Чимита записывала в своем дневнике:

«Это плохо, когда один вроде любит другого, а этот «другой» — не любит. А может, это еще ничего? Любовь может быть такой сильной, что этот «другой» не выдержит, и сердце и душа его от­кроются навстречу... А будет ли так у Григория?

Была важная, интересная мысль. Хотела записать, но мгновенно забыла, не успела даже раскрыть дневник. Это потому, что я очень устала. Только что вернулась с Флориных именин. Там был и Григорий. Говорила, думала, пела — все для него. Не будь его, мне было бы скучно в этой разношерстной компании. Я скапала себе: «Он здесь, пусть не со мной. А все равно рада».

Всем показалось, что Трубин перепил. Он сидел на диване и за­дремал. Флора накрасила губы и стала его целовать, делая вид, чго хочет разрисовать его, как индейца. К ней присоединились еще две незнакомых мне женщины. Смеху было предостаточно. А меня этот

смех раздражал.

Раздражение сразу прошло, когда стало ясным, что Григорий не опьянел, а просто дурачился.

Я встала из-за стола и молча повела его в кухню умываться. Там я ему сказала: «Вот суть моей жизни сегодня». Я говорила о нем, а он подумал, что «суть» — это то, что я его потянула мыть­ся, что хлопочу возле него — подаю мыло, полотенце.

— Какая там суть?— рассмеялся он.— Тебе скучно? Выпей и хандра пройдет.

Мы впервые, кажется, были с ним на «ты».

Вскоре я ушла домой и на улице почувствовала, что мне не хватает его пустых, ничему не обязывающих слов, его лица, сме­ющегося только глазами, его молчания, его медвежьей походки».

«Иногда мне кажется, что его улыбающееся лицо, как раскрыв­шийся бутон розы в шипах. Этот образ слишком уж красив. Но, как бы то ни было, а эта роза торчит... Да еше в шипах.

Видела его в театре. Я ревную его к нему самому, к его абсо­лютной независимости — сверх всякого!

Уверена, что он вполне чувствует мою заинтересованность им. Нет-нет да и отпускает по моему адресу шуточки, от которых то жарко, то холодно. А ему хоть бы что!

Но мне все-таки теперь легче. Он с Флорой сидел от меня дву­мя рядами ближе к сцене, часто к ней наклонялся, но я почти убеждена, что он думал обо мне. И уж во всяком случае, ревно­вать его к ней я считаю ниже своего достоинства.