Неизвестно
Шрифт:
— Я хотел тебе сказать, что... Пойми меня правильно,— начал он неуверенно.
Лампочки на столбах вдруг погасли и непроницаемая тьма опустилась на них. Она опять стала гладить теплыми пальцами его лицо — не тс просто боялась в темноте, не то почувствовала, что сейчас навсегда потеряет Григория.
— Я хотел сказать, Даша, что нам нельзя встречаться. И тут ничего не поделаешь. Зачем обманывать тебя и себя?
— Что ты, Григорий?! Ты ли это? Гриша!—Ее рука замерла и безвольно упала ему на плечо. Но скоро уже и на плече для ее руки не оказалось места...
Все разом оборвалось и пропало в стылой тьме, ушло, впиталось в камень домов. Принуждая себя, он сказал:
— Нельзя встречаться. Нельзя...
Каменные стены молчали, не желая отвечать. И темнота молчала, только все сгущалась и опускалась ниже.
— Что ты скажешь мне?
Вытянув руки, Григорий подвигался туда, где только что стояла Даша. Всюду, куда он ни ступал, перед ним была пустота. Ни дыхания Даши, ни ее шагов, ни ее голоса. Холодное одиночество окружило его. Как не хватало ему теперь того куска железа, который недавно гремел над ними обоими!
Он пожалел о своем разговоре с Дашей. Не надо было так... Ходил на эти свидания за серый забор... Зачем? Ну, зачем? Была Флора. Под красным абажуром, в красном тумане. Теперь Даша. У серого безликого забора, там, где погромыхивало железо.
И вот нет ни Флоры, ни Даши. А еще раньше не стало Софьи. Все они когда-то входили в его жизнь. Входили и уходили .
Даша торопливо шла, не чувствуя ни холода, ни страха перед пустынной улицей. В голове ее ворочалась одна, не дающая ей покоя, мысль: «Почему со мной ничего не случилось? Почему я не упала, не лишилась чувств? Выслушала Григория... И ничего. Могла бы, кажется, закричать, заплакать, завыть в голос. Могла бы умереть от горя, от обиды. А ничего. Иду вот... Стучу каблуками, тороплюсь домой. Домой, домой! А зачем? Чтобы увидеть Николая Ильича, отвечать ему подробно о своих встречах с Трубиным. помогать расставлять мебель?.. Все, все, как было в квартире матери' О, я бы ему сейчас помогла... Я бы показала, как мы пили вино с Трубиным, как он жал мою руку, как он посмотрел на меня, как много я перечувствовала тогда — столько, сколько, может быть, не пришлось и за всю жизнь. ,
Но почему все-таки я живу? Почему теперь, когда я знаю совершенно точно, что Григорий меня не любит, что у нас с ним ничего нет, почему, несмотря на все это, я продолжаю, как ни в чем не бывало, идти, дышать, рассуждать?»
Она еще не решила, куда пойдет ночевать. «Ах, не все ли равно теперь! Что туда, что сюда... Не все ли равно! Но куда-то надо же пойти. Не ходить же по улицам всю ночь>.
Даша понимала, что ночевать ей у Тамары ни к чему. Все теперь ни к чему.
Она подумала, что скоро увидит дочь, но странно — не испытала при зтом ни теплоты, ни нежности к своей Катеньке.
«Какая я черствая, боже мой! Боже мой! Неужели я способна разлюбить дочь? А что же теперь Николай Ильич? Что он мне скажет? «Иди туда, откуда пришла». Может быть. Все может быть! Боже мой! Ах, как я несчастна, как несчастна! Но что же я все- таки скажу мужу?»
Отныне вся ее жизнь будет пропитана странностями. У ней нет теплоты к Катеньке. У ней нет ненависти к мужу. Все :гго выглядит странным. И то, что она живет, думает, вспоминает — это тоже странно.
Дома она сразу же прошла в детскую. Катенька спала. Даша наклонилась, погладила ее волосы. До нее дошло слабое дыхание дочери и запах топленого молока.
Она еще не видела Николая Ильича. После того, как он открыл ей, Даша задержалась в дверях, будто что-то случилось с замком, а он ушел, ни о чем не спросив. Но по тому, как быстро он подошел к двери на ее звонок, она поняла, что Николай Ильич еще не ложился спать.
«Это и хорошо, что он не желает со мной разговаривать,— подумала она. — Теперь со мной никто не пожелает разговаривать. Ну и пусть. Одна Катенька... не променяет ни на кого свою маму».
Она так и уснула в кресле, у кровати дочери, не раздеваясь. Ей снилось, что она приехала в город своего детства, ходила по улицам, встречалась с теми, кого знала много лет назад.
Нагулявшись по улицам, Даша вдруг подумала, что она здесь уже давно, что прошли все сроки ее отпуска, что ее ждут Николай Ильич и Катенька, что на заводе подумывают об ее увольнении за то, что она без разрешения так долго пробыла в отъезде. Она пошла на вокзал купить билет, но все кассы почему-то закрыты, а уже объявили об отходе ее поезда. Тогда Даша бросилась на пути, но там стояло несколько поездов, и она не знала, какой ей нужен и не у кого было спросить.
Даша побежала рядом с уходящими вагонами, не решаясь вскочить на ходу. Вагоны исчезли, и кто-то сказал ей из маленького застекленного окошечка, что у ней не хватает денег на проезд. Даша испугалась: «Я так долго здесь гостила, что израсходовалась. Как же я уеду отсюда?»
Всю ночь она бегала по вокзалу, по вагонам, по железнодорожным путям и никак не могла уехать домой, и тягостное чувство не оставляло ее ни на минуту.
Софья приезжала рано — в пятом часу. Григорий слышал, как встала Фаина Ивановна, зажгла огонь в кухне — смотрела на часы. Она еще вставала несколько раз, боясь проспать. Собиралась она тихо, стараясь не скрипеть половицами, не задеть чего-либо в коридоре.
После ее ухода Григорий задремал. Ему снилось, что он шел с Софьей по шумной и многолюдной улице. И вдруг дорогу загородила Флора. Все вокруг было залито красным светом, фонари плыли по небу, оставляя за собой вьющиеся ленты. Большие черные глаза Флоры смотрели на него, не мигая. «Вы меня запросто гоните, когда я надоем вам»,— сказала Флора. «Я сам тебе надоел,— ответил Григорий.— Я надоел тебе, не правда ли?» Флора промолчала. Он хотел еще что-то добавить, но не знал — что. Флора куда-то исчезла, и они с Софьей продолжали путь по зыбким туманным дорогам. «Хорошо, что нет знакомых,— думал он с облегчением.— Никто нас не видел, никто ничего не сказал». Вдруг Софья отстранилась от него, достала папиросы и закурила. «Разве она курила когда-нибудь?— поразился Григорий.— Да это же не она! Это Даша! Как странно!»