— Да, иного выхода нет,— согласился Трубин.— Пусть осваи­вают специальности сварщика, арматурщика, плотника, бетонщика. Тогда и простоев не будет, и заработки, само собой, те, что надо.

Шайдарон задумчиво посмотрел на Гончикова:

— А ведь скоро ты будешь получать готовые конструкции и вести лишь сварку и кирпичную обкладку. К какой специальности тогда тебя причислить? Ну, кто ты такой будешь?

— Каменщик-монтажник?..

— То-то и оно, что каменщик-монтажник! Новая, брат, профес­сия, доселе нигде не виданная. Ну, а как с рекордом? Девятьсот кирпичей... Нужен ли это рекорд? В нашем положении... Куда ни ткнешься, вместо кирпича железобетон.

Гончиков искоса поглядел на управляющего, стараясь прочесть в глазах Шайдарона, всерьез тот или шутит.

— Рекорд нужен,— вздохнул Гончиков.— Всякое дело рабочему полезно уметь исполнять быстро, хорошо и... красиво.

— Красиво? Ишь ты, куда...— усмехнулся Шайдарон.— Ну, лад­но. Не возражаю. Но каменщиков давайте переучивать немедленно. Если нужны «учителя», пошлю.

— Своих найдем,— сказал Трубин.— Вот с нормами нельзя ли чего-нибудь...

— Ох, Трубин, вводишь ты меня в грех!

— Люди же не виноваты, Озен Очирович!

— Ох, Трубин! Ладно... Оформите по нормам сложной кладки. Я позвоню в производственный отдел. Подскажу им.

Прощаясь, Шайдарон намекнул, чтобы его позвали на площад­ку, когда Гончиков будет готов пойти на рекорд кирпичной кладки.

Для Даши наступили трудные дни. Жизнь раздваивалась. Ее тянуло к Григорию, она хотела быть с ним постоянно, а приходи­лось встречаться урывками — кое-когда и кое-как. Надо было пря­тать любовь от посторонних, а любовь протестовала — требовала полноты свободы, всей отдачи чувств. Но какая отдача чувств, если ей и Григорию уготован кусок земли между забором и стеной до­ма? Несколько шагов сюда, несколько шагов туда... А еще проще без шагов. Стоять и не шуметь. Так-то лучше.

А муж стал подозрительным. От милого Коли мало что оста­лось. Он случайно узнал, что Даша напутала про какое-то совеща­ние на заводе. Пришлось второпях сослаться на Шайдарона, на то, что тот вызывал всех заводских инженеров к себе. Он проверил и установил, что Даша была неискренна с ним. Скандал она поту­шила, но настороженность в нем осталась. Он уже следил за каж­дым ее движением и словом: как посмотрела, как сказала...

И вдруг перестал спрашивать, куда она уходит. Надулся и за­молчал. Ходил насупленный, злой. Временами она готова была бро­сить всякое притворство и сказать всю правду. Пусть будет, что бу­дет. Но что-то удерживало ее. Скоро она поняла — что.

Вечером Николай Ильич устроил скандал. Распахнул дверь в квартиру и стал стучаться к соседям. Он поднял всех, кто жил с ни­ми. Елизовыми, на одной лестничной площадке, и каждому плакал­ся о том, что жена его обманывает. Во всех подробностях он вспоминал, как заподозрил Дашу, как вырвал у нее ключи и побе­жал на квартиру ее матери. Его никто не хотел выслушивать, каж­дый пытался как-то успокоить его, сменить разговор, но Николай Ильич продолжал унижать жену, а заодно и себя.

— Ее любовник спал на кушетке. И на столе недопитая бутыл­ка вина!— кричал он.— Это что означает? Кто мне скажет? Кто? Она осквернила квартиру матери. О, ужас! Я этого не переживу!

Его убеждали, что Трубин был болен, что портвейн остался пос­ле отъезда Дашиной матери, что из всего этого нельзя делать столь поспешные и неподтвержденные ничем выводы.

— Нет, вы зайдите к нам!—продолжал он шуметь, размазывая по лицу слезы и всхлипывая.— Зайдите к нам, посмотрите ей в гла­за. Вы увидите, что ее глаза лгут. Да-да. Лгут!

— Вы испугаете дочь, Николай Ильич. Не надо так громко изъясняться,—уговаривали его соседи.—Не надо так. Ведь все слыш­но. Катенька уже плачет.

— Пусть плачет,— отвечал Николай Ильич.— Мы все должны плакать. Нам ничего больше не остается! Пусть Катенька узнает, какая у нее мать!

Его с трудом увели и успокоили.

Пока Даша жалела мужа, пока видела в нем доброго чудака, сердце ее замирало от горести, от угрызения совести, она мучилась и страдала от того, что обманывала Николая Ильича. А тут в ней вспыхнул протест. «Он не дал мне счастья в жизни и еще злит­ся»,— думала она с облегчением и невольно на память приходили всякие проступки и ошибочные решения мужа, на которые раньше она не обращала внимания, поскольку они казались ей мелкими, не достойными того, чтобы о mix говорить, а теперь все они принима­ли иной оттенок.

После шумного и никому не нужного объяснения с соседями на лестничной площадке Николай Ильич как-то осунулся, потускнел и ни с кем не разговаривал.

Даша старалась уходить из квартиры пораньше, а приходить попозже, чтобы ни с кем из знакомых не видеться и не слышать слов утешения и жалости.

Он как-то поздно заявился домой. Даша не спросила его ни о чем, поскольку и он уже в те дни ни о чем не спрашивал ее. если она приходила поздно.

Коля-милый шумно разделся, бурчал что-то возле вешалки. Его ботинки громко проскрипели из кухни в спальню. Она поставила ему ужин и собралась лечь, как он попросил ее посидеть с ним.