Неизвестно
Шрифт:
— Ну вот, видишь,— сказал Шайдарон.— Скоро все выяснится. А пока... Принимай хоть комплексную бригаду. В заработке ты не проиграешь.
— Нет уж, Озен Очирович,— отвечал Трубин. — Подожду. Если удача... сами понимаете... Если неудача, если провал, то начинать мне Есе сызнова на ноеом месте.
— Твердо решил?
— Да. твердо.
— Ну. может, так и вернее,— согласился Шайдарон. — А то, что про новое место... Это твоя слабинка. Ты, что думаешь, я от тебя избавиться хочу?— Шайдарон снял очки, опять надел...
— Да что вы, Озен Очирович! Я уж не знаю, как и сказать, чтобы убедить вас в обратном. Ну что тут мои слова? Слова — ничего-о! Слова не убавят, не прибавят.
— Ладно, не горячись. Выходит, что... уволить я тебя обязан. Сам понимаешь. Уволить с должности старшего прораба. Если твердо надумал отказаться от бригады, то посиди пока дома. Отдохни, как говорят, душой и телом. Какие новости будут — дам знать. Вот так, Григорий Алексеич.
Григорий нехотя положил телеграмму на стол управляющего и вышел.
Глава двадцать первая
Ьсли у тебя размеренная и устоявшаяся жизнь, если ты привык в одно и то же время вставать, уходить на работу, обедать, возвращаться домой, отдыхать, ложиться спать, привык общаться примерно с одним и тем же кругом лиц, окружающих тебя на работе и дома, наблюдать сутолоку на одних и тех же улицах, площадях, в магазинах, тогда и время для тебя как бы приспосабливается, становится не очень заметным, не очень навязчивым, порой ты его не замечаешь, а если и замечаешь, то только лишь для того, чтобы воскликнуть: ба, еще один день прошел! Как летит время1 После такого восклицания, в котором трудно сказать, чего больше— удовлетворения, сожаления или удивления — ты опять надолго забываешь о времени.
Тысячи, многие тысячи дней ушли и что осталось от них у тебя? От всей массы времени — много, что осталось, а что ты помнишь о таком-то месяце, о такой-то неделе, о таком-то дне? Ровно ничего. Все слилось, все притерлось одно к другому.
Но вот тебя вырвали, выбито из ритма привычной тебе жизни. Все поменялось местами, смешалось... Что-то ушло, на смену ему что-то пришло. Хочешь или не хочешь, тебе надо привыкать к новому порядку. И ты привыкаешь. Как можешь, как умеешь.
Странно тогда ведет себя время. Оно уже не приспосабливается к тебе, не-ет, оно вдруг как бы сваливается на тебя из своего бытия и уж после ты не жди от него покоя.
И тот месяц, когда время не приспосабливалось к тебе, входит в твою память, как входит в землю фундамент, чтобы держать на себе что-то. И после того месяца тебе кажется, чго ты прожил не месяц, а значительно дольше.
Подобное состояние испытывал Трубин, оказавшись не у дел Всего лишь несколько дней отделяли его от прежней размеренной, устоявшейся жизни, а ему представлялось, что на стройке все уже переменилось, и Бабий уже не тот Бабий, и Колька Вылков не такой, и Шайдарон не похож на обычного Озена Очировича. Несколько дней выросли в длинную цепочку... Трубину думалось, что все забыли о нем и никто никогда не вспомнит. Ну, а если даже кто и вспомнит, так только для того, чтобы сказать: вот-де, мол, был такой, а сняли и можно теперь без него.
Он внушал себе, что все это не так, что на стройке не могло за это небольшое время произойти чего-либо существенного, а тем более с Бабием или Вылковым. И, конечно, никто его не забыл.
Трубин хотел не думать о времени, но время стояло на своем. Время заставило его вспомнить старый студенческий прием на случай разных невзгод и трудностей. Этот прием назывался «неотвратное самопринуждение». Он применялся чаще всего тогда, когда надо было прожить до стипендии столько-то дней и каждый день расходовать не больше того, что задумано при наложении на себя «неотвратного самопринуждения», или когда надо было прожить до экзаменов столько-то дней и каждый день усваивать из пройденной программы не меньше того, что нужно было. Но если в институте он знал, на чем, собственно, держалось «неотвратное самопринуждение», то сейчас не знал. Принуждать себя — к чему? К тому, чтобы не думать о времени? Не думать о времени — это не думать о снятии с работы, не думать о бетонировании, о Чимите, ее профессоре. Все это свыше сил, и никто и ничто тут не помогут.
Ну, а что же Софья? Как она?
Софья пока принимала удары судьбы, как должное. «Пришла беда — отворяй ворота». Она снова заговорила о том, что ей надоели белые и синие бланки отчетности, что осточертело ездить в банк и выколачивать там кредиты, что с представителями субподрядчиков постоянно ругань...
— Но где такое дело, чтобы всюду тишь, гладь да божья благодать?— возразила ей мать.— Что подумают о тебе в тресте?
— Ах мне все равно!— отмахнулась Софья. — Пусть думают, что им угодно.
— Я не хочу, чтобы над тобой злословили по всему городу.
— И так злословят предостаточно.
О чем дальше спорить? Не о чем. Они надолго умолкали.
Фаина Ивановна как-то незаметно изменилась. Все чаще слышалось из кухни ее недовольное бормотание, понятное ей одной. Все чаще она покрикивала на дочь: то не так прибралась в комнате, то не так белье погладила.
— Как жить-то без меня станешь?— без конца спрашивала она Софью. — И дня не проживешь.
Заявился сотрудник уголовного розыска.