Произнеся столь весомые слова, маркиза лишь повторила фразу, которой лорд Пайборн неоднократно пользовался в ее присутствии.

— Таким образом, — продолжал маркиз, — бумажник остался при мне, а мы сели в коляску и вернулись в замок часам к семи, когда уже начинало смеркаться.

Дело было в конце апреля, и вечера стояли еще темные.

— Так вот, — продолжал маркиз, — могу поклясться, что я положил бумажник в левый карман пальто, но там его нет.

— Быть может, вернувшись, вы положили его на стол в кабинете?

— Я тоже так подумал, маркиза, но тщетно искал его среди бумаг…

— Никто не приходил к вам со вчерашнего вечера?

— Только Джон… мой лакей, но у меня нет оснований подозревать его…

— Слуг следует остерегаться всегда, — заметила леди Пайборн, — даже если потом придется признать ошибку.

— Возможно, — задумчиво протянул маркиз. — Бумажник мог выскользнуть на сиденье коляски…

— Лакей должен был его заметить и, возможно, решил присвоить сто фунтов…

— В конце концов, — продолжал лорд Пайборн, — я бы смирился с потерей ста фунтов, но ведь там были и документы, подтверждающие наши фамильные права по отношению к крестьянам…

— Крестьянам! — повторила леди Пайборн презрительно.

Это было сказано таким тоном, как будто устами высокородной леди говорило все дворянство, в глазах которого все прихожане были самыми жалкими из вассалов.

— Итак, — продолжала она, — если мы, вопреки всякой справедливости, проиграем процесс…

— А мы его безусловно проиграем, — подтвердил лорд Пайборн, — поскольку не сможем предъявить документы…

— И крестьяне станут владельцами тысячи акров леса, прилегающего к нашему парку и являющегося собственностью Пайборнов со времен Плантагенетов? [152]

— Да, маркиза.

— Это было бы ужасно!…

— Ужасно, как и все, что угрожает феодальной собственности в Ирландии, все эти требования сторонников самоуправления, эта перепродажа земель крестьянам, этот бунт против крупных землевладельцев!… Да! Мы живем в тревожное время, и, если генерал-губернатор не наведет порядок, отправив на виселицу вожаков аграрной лиги, я просто не знаю, вернее, слишком хорошо знаю, чем все может кончиться…

В этот момент дверь кабинета открылась и на пороге появился четырнадцатилетний подросток.

— Ах, это вы, граф Эштон? — обратился к нему лорд Пайборн.

Обращаясь к сыну, маркиз и маркиза никогда не забывали величать его полным титулом, а он, в свою очередь, счел бы нарушением своих сыновних обязанностей, если бы не ответил на это:

— Добрый день, милорд, мой отец.

Затем он приблизился к миледи (своей матери!) и церемонно поцеловал ей руку.

Лицо юного джентльмена было на редкость невыразительно и относилось к числу тех, что и с годами не приобретают ни живости, ни отсветов разума. Это был достойный отпрыск маркиза и маркизы, — его родителям следовало бы появиться на свет два века назад, настолько упорно отвергали они все достижения современной жизни. Истинные тори [153] докромвельских времен, одним словом, типы — раритеты! Происхождение наложило на графа Эштона свой отпечаток, и он оставался графом до кончиков ногтей. Маркиза баловала его, слуги в замке были вымуштрованы так, что должны были выполнять любой его каприз. У него было все. Кроме того, что способно составить очарование юного возраста: добрых порывов души, непосредственности проявления чувств и горячности стремлений.

Сей молодой господин был воспитан на презрении к окружающим как существам низшего порядка и, следовательно, на отсутствии жалости к беднякам; а наряду с изрядными познаниями в спорте: верховой езде, охоте, скачках, теннисе и крикете, — он отличался полным невежеством во всех других областях, несмотря на добрую дюжину учителей, взявших на себя бесполезный труд научить его чему-нибудь.

Конечно, наблюдается тенденция к сокращению числа подобных юных джентльменов знатного происхождения, обещающих стать со временем замечательными идиотами. Однако они все еще встречаются, и к их числу, несомненно, принадлежал и граф Эштон Пайборн.

Графу была изложена история с бумажником. Он помнил, что его папенька, покидая дом адвоката, держал бумажник в руках, а покидая Ньюмаркет, положил его не в карман шубы, а на подушку заднего сиденья.

— Вы уверены, граф Эштон? — спросила маркиза.

— Да, миледи, и не думаю, что бумажник мог выпасть из кареты.

— Из этого следует, — заметил лорд Пайборн, — что, когда мы вернулись в замок, бумажник находился еще в карете…

— И значит, он был похищен кем-то из слуг, — заключила леди Пайборн.

Граф Эштон придерживался того же мнения. Он абсолютно не доверял этим негодяям; всех слуг он считал либо ворами, либо шпионами, — а чаще всего, и теми и другими, — и полагал, что их следовало нещадно сечь розгами, как это проделывали с крепостными в старой доброй Англии. Откуда граф взял, что в Великобритании когда-то были крепостные? Он тут же выразил сожаление, что маркиз и маркиза не выделили лично ему лакея или хотя бы грума [154] . Вот тогда он смог бы показать, что значит твердая рука настоящего господина, уж он бы… и т. д. и т. п.