— Конечно, приедет, куда денется, — неожиданно выпалил я, поражаясь нелепости сказанного.

Я сидел на табуретке, не зная, куда девать руки. На полу прыгали зайчики, пробиваясь сквозь дырки в печной дверце. Из соседней комнаты доносилось легкое посапывание. Девочки уже спали.

— Мария, я должен… — издалека слышится чужой голос, — нет, не то… ты должна…

— Что должна? — удивилась Мария.

Говорят, люди, поглощенные одной мыслью, не в состоянии воспринимать окружающее. Не знаю. Я мучительно барахтался в паутине слов и вдруг с поразительной отчетливостью услышал, как срываются капли с соска умывальника в пустой таз.

— Так, так, так, — это стучат молотки по моей голове.

Я боялся взглянуть на Марию. Лучше бы не приходить вовсе.

Мария постарела сразу на десять лет. Она сидела у стены под зеркалом, на которое набросили темный платок, с пустым, ничего не выражающим взглядом. В сгорбленной фигуре чувствовалась такая обреченность, что утешать не решались. Она не плакала, только по жестко сомкнутым губам изредка пробегала короткая судорога.

С утра до ночи у Суровых толпился народ. Женщины подолгу задерживались в передней комнате, глядя на Марию, скорбно качали головами. До нее, очевидно, совсем не доходили жалостливые вздохи:

— Горе-то, горе какое!

Зимой я только приехал в Ак-Тюз и начинал мало-помалу осваиваться с должностью. Однажды мы возвращались с трассы. Видавший виды «газик» дробно стучал колесами по выбитой дороге. Мы долго стояли на ветру, проверяя транспорт, и основательно продрогли. Тихоня молча сутулился за рулем. Удивительный человек этот старший ГАИ! Не поймешь — доволен он или огорчен. Всегда спокоен, будто нет на свете вещей, из-за которых можно волноваться. Я уже привык к его манере говорить медленно, растягивая слова. Поэтому шоферы и прозвали его Тихоней. Он все время крутился на работе. Чуть свет проверял машины в гаражах, днем его высоченная фигура в потертой шинели маячила где-нибудь на линии.

Места здесь неприветливые. Бесконечная снежная скатерть, и на ней вдали темное пятнышко — небольшое районное село. К нему неведомо откуда вышагивали телеграфные столбы. Когда Тихоня сбавлял газ на ухабах, слышалось их звонкое монотонное гудение — единственный звук в этой холодной пустыне. Между столбами висела проволока с добрый канат — от мохнатого инея.

«Вот где придется служить», — не очень весело размышлял я. В школе милиции все курсанты знали, что направлять нас будут, разумеется, не в Москву, но попасть сюда… При распределении предложили пять районов. А черт его знает, какой он Заречный, Амангельдинский или Ново-Целинный! Вот и выбрал…

Мы подъезжали к селу. Возле самой околицы — плотина. Далеко слышно, как шумит вода, разбиваясь о подгнившие ослизлые сваи.

— Кажется, беда!

Я увидел перекошенное страхом детское личико. И руки, вцепившиеся в кромку льда… Зеленое пальто, намокая, медленно погружалось. Посреди полыньи покачивало рябью резиновый мячик. На берегу жались испуганные ребятишки и, бросив ведра, причитала пожилая женщина.

— Буксир давай, — крикнул Тихоня, на ходу сбрасывая шинель.

Что-то гулко треснуло и раскатилось по поверхности пруда. Тихоня исчез, но в следующее мгновение его рука ухватила уходящее под воду пальто. Я бросил в полынью палку с привязанным к ней тонким тросом.

— Простынет, — бормотал Тихоня, кутая мальчонку в шинель, — как бы не заболел, паршивец..

— Давай ко мне, тут близко, — я свернул в переулок.

Я живу на квартире у деда Тимофея в маленькой комнатушке, где с трудом помещается узкая железная кровать и покрытый газетой столик. Вначале обещали предоставить жилье. Да где уж там — какое здесь строительство?

Дед целыми днями просиживал дома на лавке, поглаживая отвислые коричневые усы. В зубах у него постоянно торчала трубка с самосадом. По ночам меня часто будил надсадный кашель. Хозяина мучила бессонница, он вставал и курил. Сквозь щелку в двери, то вспыхивая, то угасая, светилась золотистая искорка. Я тоже долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок на жесткой кровати. На улице бесновалась вьюга, совсем заметая и без того заметенные заборы. На крыше сухо шелестел камыш. Я думал о том, как хорошо жить в городе. И еще думал о Юльке…

Буранило зимой часто: неожиданно поднимался ветер и начиналась крутоверть. Проходило дня три-четыре, небо прояснялось.

Я подолгу глядел в окно и нетерпеливо ждал, как в дверь постучит почтальон. Для меня наступал праздник, когда приносили конверт с бисером красивых буковок. Только эти конверты приходили все реже и реже…

Летом в Ак-Тюзе тоже не сладко. Дни тонут в сером, скучном однообразии. Все та же бесконечная степь, бурая с редко торчащими пучками сухой травы. И зной, распростерший раскаленные крылья над притихшим поселком. Те же лица, те же саманные домики. Казалось, что я живу здесь сто лет… И я не ждал уже радости: Юлька перестала писать с весны…

В тот вечер, когда стряслась беда, я дежурил. Стрелки старых ходиков показывали что-то около девяти. Ушел всегда подолгу задерживающийся Илья Карманов, опер из ОБХСС. В отделе притаилась тоскливая тишина. Впереди томительная ночь. Происшествий скорее всего не будет, разве так, мелочи какие.

Я сидел за столом, покрытым вытертым зеленым сукном. Сукно скорее выглядело пегим, чем зеленым, до того оно было заляпано жирными чернильными яблоками. Я писал рапорт. Пусть лучше переводят меня в город. Только там можно работать с полной отдачей. Поэтому мой долг как комсомольца…