От ладони к сгибу локтя тянутся русла сосудов.

– В том, что к шлюхам ходят все. Но никто не берет шлюху в дом.

Бьется пульс, торопится сердечко. Рыжие локоны лежат на плечах. Мягкие и легкие. Она сама, Кэтти Кейн, не тяжелее пушинки.

– Ты не слушаешь меня. – Она обнимает его, робко, нежно. И касаясь губами щеки, шепчет: – Ты совсем меня не слушаешь.

Это правда. Как и то, что Абберлину плевать на Чандлера и других тоже.

– Мы уедем, – обещает Абберлин уже потом, разглядывая треугольники лопаток и рыжий пушок по хребту. – Ты и я. К морю. Купим домик… или трактир. Можем сразу поместье, но это привлечет внимание.

– Трактир… – Кэтти щурится. Глаза у нее по-кошачьи зеленые и какой-то совершенно удивительной формы. – Из тебя не выйдет трактирщика.

– Я постараюсь.

Мечталось легко. Абберлин даже видел это место: скалы в изумрудно-зеленых шубах мха. Обрывы. И валуны, вылизанные морем добела.

– Или лучше маяк? Чтобы только ты и я. Еще чайки. Они кричат перед бурей. А небо грохочет. Зимою случается множество бурь. Не испугаешься?

– Нет.

И это правда. Ей незачем лгать.

– С тобой я ничего не боюсь. – Кэтти садится на постели и тянет одеяло, пытаясь укрыть его. – А вот за тебя – боюсь. Я думала, что ты сухой. Бывают люди, которые… ну, сухие. Внутрях. Оттого и болеют.

Рядом с нею Абберлин выздоравливал. И там, у маяка, поправится совсем.

Доктор ошибался, когда говорил, что Абберлин мерзнет от недоедания. Ему просто солнца не хватало. А теперь вот есть собственное солнце по имени Кэтти Кейн.

– Ты хороший. Ты очень хороший… И я не хочу, чтобы у тебя жизнь поломалась.

Она была сломана. Раньше. А теперь вот срастается.

– Сейчас ты говоришь одно. И я тебе верю. Только что будет дальше? Сколько ты выдержишь? Год? Два? А дальше увидишь, что я – шлюха. Или бывшая шлюха. А говорят, будто бывших шлюх не бывает. И кто-нибудь скажет: глянь-ка, а я ее имел незадорого…

Абберлин закрывает ей рот ладонью.

– Тише, – просит он. – Не говори такого. Пожалуйста.

В зеленых глазах стоят слезы. И когда Абберлин убирает руку, Кэтти шепчет:

– А девочки как? Ты бросишь их? Они не верят тому, другому. А тебе – верят. Найди убийцу.

– И тогда ты останешься со мной?

– Я и сейчас с тобой. И буду, пока не погонишь.

Эта мысль настолько нелепа, что Абберлин хохочет. Разве тот, кто долго жил в темноте, способен прогнать солнце?

Вера бродила по двору, переступая с плитки на плитку, с детской старательностью обходя швы и трещины. Иногда Лера останавливалась, откидывала капюшон, запуская пальцы в волосы, и стояла так секунд десять-двадцать, но после сдавалась, горбилась и продолжала движение.

Шлепали ботинки по лужам. Расплескивали грязь.

И когда Саломея встала на Лерином пути, та не сразу заметила преграду.

– В-вы? – Вялый голос, белое лицо в ореоле мокрых волос.

– Можно и на «ты».

Пожатие плечами. Рука взлетает к лицу, убирает прядку, прилипшую к губам.

– Что тебе надо?

– Ничего. Пойдем домой. Ты же вся промокла.

Лера замотала головой и попятилась. Она отступала и отступала, оставляя влажные следы на темном песке. Остановилась Лера, лишь упершись в кривую старую яблоню, с ветки которой свисали проржавевшие цепи.

– У-уходи, – она слабо отмахнулась. – У-уходи… слышишь?

– Ты вся промокла. И замерзла. – Саломея не собиралась никуда уходить. – Идем в дом. Там тепло.

– Там не дом.

– Не твой, но лучше, чем здесь.

Молчание. Ее глаза – две луны, отраженные на глянце пруда.

– Хорошо. Тогда пойдем в кафе. Здесь есть поблизости кафе? – Саломея взяла Леру под руку, и та не стала сопротивляться.

– Н-не пустят.

– Пустят. Со мной пустят. Любишь кофе? Я вот не очень. Только если капучино. Или латте. А еще знаешь как вкусно? С шоколадной крошкой. Моя бабушка такой пила.