Рылеев яростной ненавистью отгородил своих единомышленников от бюрократической аристократии, свободолюбцев — от «трепещущих рабов». Это был уникальный пример столь ясно декларированного размежевания. Лидер тайного общества поклялся — и не только от себя! — насмерть защищать эту границу. В ожидании мятежа — дуэлью. Ради этого он приносил в жертву своего соратника. Похороны Чернова тайное общество превратило в первую в России политическую демонстрацию. Были оповещены единомышленники, наняты десятки карет. Слух о похоронах пошел широко.

Оболенский вспоминал: «Многие и многие собрались утром назначенного для похорон дня ко гробу безмолвного уже Чернова, и товарищи вынесли его и понесли в церковь; длинной вереницей тянулись и знакомые, и незнакомые воздать последний долг умершему юноше. Трудно сказать, какое множество провожало гроб до Смоленского кладбища; все, что мыслило, чувствовало, соединилось тут в безмолвной процессии и безмолвно выражало сочувствие тому, кто собою выразил идею общую, которую всякий сознавал и сознательно, и бессознательно: защиту слабого против сильного, скромного против гордого».

Если во времена дуэли Арсеньева — Хребтовича общественное мнение проявилось робко и полусознательно, то теперь это была резкая и откровенная акция.

Для Рылеева, Бестужева, Оболенского черновская дуэль была пробой сил. После нее они поняли, что их идея — во всяком случае, в общей форме — может рассчитывать на сочувствие среди значительной части молодого петербургского общества.

Не просто вызывающее поведение, но именно дуэль и должна была стать оселком для оттачивания мятежных настроений.

Недаром для полковника Булатова, благородного и честного офицера, но еще недавно весьма далекого от революционности, слухи о рылеевских дуэлях стали веским аргументом за вступление в ряды заговорщиков: «Слышал о его дуэлях, и, следовательно, имеет дух». За лидером, который бестрепетно выходит на поединок, причем на поединок не пустячный (а Булатов мог слышать о поводах дуэлей), не зазорно пойти боевому офицеру…

Человек дворянского авангарда в канун восстания доказал свою решимость встать с оружием в руках против «тиранов, нас угнесть готовых».

Недаром в письме Дибича, полученном Николаем 12 декабря 1825 года, суммирующем доносы на декабристов, Рылеев фигурировал именно как секундант поручика Чернова.

Черновская дуэль — авангардный бой тайного общества — стала на много лет вперед последней дуэлью такой напряженной и осознанной общественной значимости. До пушкинской дуэли тридцать седьмого года.

Русская дуэль была жесточе и смертоноснее европейской. И не потому, что французский журналист или австро-венгерский офицер обладали меньшей личной храбростью, чем российский дворянин. Отнюдь нет. И не потому, что ценность человеческой жизни представлялась здесь меньшей, чем в Европе. Но потому, что Россия, вырвавшаяся из представлений феодальных одним рывком, а не прошедшая многовековой естественный путь, трансформировавший эти представления, обладала совершенно иной культурой регуляции частных отношений. Здесь восприятие дуэли как судебного поединка, а не как ритуального снятия бесчестия, оставалось гораздо острее.

Отсюда и шла жестокость дуэльных условий — и не только у гвардейских бретеров, а и у людей зрелых и рассудительных, — от подспудного сознания, что победить должен правый. И не нужно мешать высшему правосудию искусственными помехами.

Но правосудие не есть самосуд. И все усилия секундантов в России сводились к тому, чтобы поставить противников в равные условия. Для этого и требовался свод твердых правил. Такого, писаного и утвержденного какими-либо авторитетами, дуэльного кодекса не было. Пользовались традицией, прецедентами — это оказывалось достаточно расплывчато.

Беда была в том, что такого писаного и утвержденного кодекса не существовало и в Европе — до 1836 года.

Появился он во Франции, на которую после революции 1830 года обрушилась дуэльная лавина. В ситуации внезапно возросшей свободы печати появилась необходимость ввести публичную полемику в пределы, исключающие личные оскорбления. С тридцать второго по тридцать пятый год в Париже зафиксировано было 180 «журналистских поединков».

Площадь перед Большим театром