— Здравствуйте.

Не ответив, Май-Бритт увеличила громкость телевизора, нажав на кнопку пульта. Краем глаза увидела, что Эллинор направляется к Сабе.

— Хочешь погулять?

Саба встала на ноги, помахала хвостом и поволокла свое тучное тело на улицу. Там было ветрено, и, когда от шквалистого порыва распахнулась балконная дверь, Эллинор ее снова закрыла. Она стояла спиной к Май-Бритт и смотрела во двор.

Что-то изменилось. Эллинор не болтала, как обычно, и во всех ее действиях присутствовала какая-то тяжесть. Май-Бритт это было неприятно. Она растерялась и не Знала, что предпринять. Эллинор простояла у двери довольно долго, а потом неожиданно заговорила, так что Май-Бритт даже вздрогнула:

— Вы знакомы с соседями по дому?

— Нет.

Она ответила, хотя не собиралась. Изменившееся поведение Эллинор пугало, особенно сейчас, когда стало понятно, что за этой якобы непринужденностью скрывается некий умысел.

— В квартире напротив живет семья. У них вчера погиб отец. В автокатастрофе.

Май-Бритт ничего не желала знать, но она прекрасно поняла, что речь шла о мужчине, который часто гулял с ребенком, мать которого была не совсем здорова. Ее снова проинформировали о том, что не имело отношения к ней и о чем она не желала знать. Она переключила канал.

Эллинор открыла балкон, впустила Сабу и вышла на кухню. По телевизору показывали, как три человека с помощью пластических операций и косметики изменили внешность, и на какое-то время Май-Бритт удалось отвлечься. Но потом Эллинор вернулась. Май-Бритт старательно не обращала на нее внимания, но краем глаза все же заметила, что та, держа что-то в руках, опустилась на диван. Села с уверенностью человека, который знает, что в любой момент может встать.

— Я его зашью.

Май-Бритт повернула голову. На коленях у Эллинор лежало одно из двух ее платьев, которое начало расползаться по швам. Май-Бритт хотела возразить, но она знала, что платье действительно нуждается в починке. В противном случае придется шить новое, а ее бросало в дрожь при одном воспоминании о том, как это происходило в последний раз. А может, сшить самой? Нет. Почему-то это никогда не приходило ей в голову. Даже тогда, когда было физически возможно. У нее даже иголки с ниткой нет. И все-таки смотреть, как пальцы Эллинор касаются одежды, которую она надевает на собственное тело, было противно.

Сжав зубы, Май-Бритт вернулась к телевизору. Но потом заметила на диване какое-то движение. Эллинор подняла руку над головой. Май-Бритт не успела ни о чем подумать. Так и не успела осознать, почему все ее внимание вдруг оказалось сосредоточенным на Эллинор — и почему одновременно с этим ее охватил безумный, парализующий ужас. Она смотрела на Эллинор не отрываясь. Между руками девицы была натянута нитка. Словно завороженная, Май-Бритт следила, как нитка тянется к катушке в левой руке Эллинор. А в следующее мгновение было уже поздно. Память ожила. Словно кто-то резко, с грохотом поднял наглухо опущенные жалюзи. Не шевелясь, Май-Бритт наблюдала за тем, как в памяти разворачивается воспоминание. Сколько лет она пыталась избавиться от него, но ей это не удалось. Оно вернулось. Без предупреждения. И ей от него нечем защититься.

Нечем.

Она на кухне, но не в родительском доме, а у пастора. Вот уже почти две недели, как она живет здесь, спит в холодной комнате с двумя кроватями, вторую занимает жена пастора. Ее ни на минуту не оставляют одну, и ей ни на секунду нельзя покинуть комнату — только дважды в день, утром и вечером ей позволяют сходить в ванную. Но и там ей запрещено оставаться одной — жена пастора закрывает дверь неплотно, оставляя десятисантиметровую щель, и обязательно ждет ее снаружи.

Большой деревянный дом, населенный незнакомыми звуками. Они появляются в комнате неизвестно откуда, особенно по ночам, и она даже рада, что спит не одна, но днем она бы с удовольствием избежала присмотра. Но ей нельзя. Она под надзором. Она знает, что это необходимо, что это делается ради нее. Это поможет ей забыть игры в сарае. Так она избавится от мыслей, которые приходят ей в голову и заставляют делать то, что на самом деле она делать не хочет.

Сидя на стуле, она наблюдает, как пасторша ставит на поднос чашки и блюдца. Хочется помочь, но она не смеет предложить. Несмотря на то что они с пасторшей провели вместе все это время, за исключением, пожалуй, одного-двух часов, когда Май-Бритт занимался сам пастор, обе остались чужими друг другу. Они либо молчали, либо читали молитвы и Священное Писание. Май-Бритт была благодарна женщине, которая пожертвовала столько личного времени для того, чтобы наставить ее на путь истинный, — и одновременно боялась ее, потому что чувствовала: жена пастора не испытывает к ней никакой симпатии и занимается ею исключительно из чувства долга. По обязанности.

Вдыхая чудесный запах свежих булочек, Май-Бритт смотрит за окно. Уже стемнело. Как много раз она стояла по ту сторону, за забором, и разглядывала этот прекрасный дом. Всматривалась в освещенные окна и представляла, как живется в этом доме. В доме, преисполненном такой любви, что сам Бог избрал его хозяина и вложил в его уста собственную волю. И вот теперь она тоже здесь. Они приняли ее под свой кров и посвятили свое время, чтобы помочь родителям исправить ее. Они знают о том, что она совершила, и поначалу она не решалась смотреть им в глаза. Она и сама страстно желала забыть о том, как стояла перед Ваньей и Буссе в одних трусах со спущенными брюками и как в этот момент их застиг ее отец. Буссе был доктором, Ванья медсестрой, и все, что они собирались сделать, — это снять по очереди брюки, чтобы стало одновременно стыдно и щекотно в груди от напряжения и любопытства. Дьявольское искушение было вполне приятным, но признаться в этом она, конечно, не могла. Это ее тайна, но скрыть тайну от Господа невозможно. И от пастора, наверное, тоже, потому что каждый вечер он читал ей: «Если сладко в его рту зло, и он таит его под языком своим, бережет и не бросает его, а держит его в устах своих, то эта пища в его желудке превратится в желчь аспидов внутри его. Имение, которое он глотал, изблюет Бог исторгнет его из его чрева. Змеиный яд он сосет; умертвит его язык ехидны».

И она все усерднее молила Бога простить ее. Две недели она просила о том, чтобы стать избранной — такой же, как другие члены Общины. Чтобы на нее тоже снизошла Его любовь и милость. О том, чтобы понять, она не молилась, потому что уже знала, что пути Его неисповедимы. Но ей так хотелось стать послушной! Хотелось, чтобы Он подчинил ее себе и очистил.

Она сидит на кухне, не понимая, зачем она здесь. Ей нечем заняться, и она начинает молиться, благо этому за последние две недели она научилась. Нельзя пренебрегать милостью Божьей.