Сколько раз этот тщедушный Хушанг запирался на ключ с Нахид в её доме или в номерах гостиницы «Дербенд», «Абе-Али», «Рамсар», «Бабольсар» и в прочих местах. Нахид садилась на кровать или в кресло, а Хушанг устраивался у неё на коленях и начинал, словно пророк Давид, нараспев читать газели, нежно гладя и восхваляя все части тела своей возлюбленной, начиная с головы и кончая пальцами ног. Нахид млела, когда этот костлявый юноша клал свою голову ей на плечо, нежно и благоговейно гладил её расплывшиеся щёки, потом шею, плечи, добирался до большой родинки на груди и начинал стихами восхвалять её. Затем медленно и нежно Хушанг развязывал всевозможные шнурки и завязки, освобождая её тело от бесконечных шёлков, вывезенных из далёких стран, и когда они наконец падали к её ногам, опускался на колени перед своим обворожительным ангелом.

Безграничное упоение охватывало Нахид. Каждая клеточка её тела радостно пела о любви, каждый волосок излучал страсть. Висевшее в комнате большое зеркало, неотъемлемая принадлежность жизни Нахид, давало ей возможность не только ощущать ласкающие её пальцы Хушанга, но и видеть своё обнажённое тело.

Нужно быть так же страстно влюблённым, как Нахид, чтобы помять, какое наслаждение она получает, зачем живёт и почему этот дохлый Хушанг так привязан к ней. Что же делать, мир — это большой базар, где каждый предлагает то, что у него есть. На этом базаре, как хорошо сказал один поэт:

Да чего, собственно, и ждать от Нахид? Какой другой товар её лавки может привлечь покупателя? Может ли она гордиться своей родословной, призвать в заступники своего отца, покойного галантерейщика Шейха Хосейна Али, который из мальчика на побегушках стал хозяином лавки и, не уважая ни бога, ни людей, презренным прожил положенное ему на этом свете и таким же ушёл на тот? Делает ли он ей честь? Может ли она похвастать его богатством или знаниями? Или своим собственным разумом? Училась ли она чему-нибудь? Умеет ли она хотя бы шить вышивать, стряпать? Или, может быть, у неё острый язык, как у злосчастной Махин Фаразджуй или у незаконнорождённой Мехри Борунпарвар?

Нахид — это бурдюк с мясом и костями — и только. Если такой, как она, не получать подобных удовольствий, зачем тогда жить на белом свете? Чем может она заменить эти наслаждения? Разве она разбирается в музыке, поэзии живописи? Разве понимает шутки? Должна ведь эта бедняжка, несчастная коротышка из дома галантерейщика Шейха Хосейна Али, которую теперь величают Нахид-ханум, любимая и уважаемая жена господина Манучехра Доулатдуста, выдающегося политика Тегерана, живущая в обществе, где каждый думает только о себе и цепляется за хвост своей коровы, — должна же она, в конце концов, пока жива, как-то развлекаться! Нельзя же так просто, не испытав радости, покинуть этот мир!

Рамазан Али в восхитительной двойке и неизменной каскетке быстро поднялся в гостиную. Нахид в последний раз поправила свой корсет. В гостиной господин Манучехр Доулатдуст, стоя перед большим зеркалом, старательно завязывал американский галстук цвета бордо с большим золотым подсолнухом посредине. Мах Солтан в большом белом переднике поверх платья из американского ситца переходила от одной керосиновой печки к другой, подкручивая фитили. Появилась Омм-ол-Банин в белом платье, тоже закрытом передником. Она быстро нажала выключатели, и во всех четырёх комнатах засверкали люстры, а в гостиной зажглись бра. Когда на ступенях лестницы показался первый гость, Манучехр подбежал к нему и, подобострастно пожимая обеими руками его руку, произнёс:

— Пах-пах, какая радость, да паду я жертвой к вашим ногам! Великой чести удостоили вы наш ничтожный дом.

Вошедший был доктор Тейэби. Не успел он расстегнуть своё широкое пальто, как оно уже было подхвачено сзади и снято с его плеч Манучехром Доулатдустом. Рамазан ли тотчас же взял у своего хозяина пальто, принял у гостя фетровую шляпу и повесил всё на крючок большой вешалки. Переваливаясь, как утка, с ноги на ногу, к дорогому гостю приковыляла Нахид.

— Но почему же вы пожаловали один?

— Я не из дома. В этих краях у меня были кое-какие дела. А ханум приедет сама, я послал за ней машину…

Не дав гостю договорить, Манучехр взял его иод руку и повёл в свой кабинет. Жене он сказал:

— У меня очень важный разговор к господину доктору. Если приедут гости, ты займи их, пока мы закончим свои дела.

Посреди комнаты, в которую Манучехр ввёл господина Тейэби, стоял стол для карточной игры. Манучехр выдвинул стул и, усадив на него гостя, сам устроился напротив. Боясь, что могут войти и помешать разговору, он торопливо начал:

— Я повидался со всеми, о ком вы говорили. Они, как мы договорились, сегодня будут здесь и сами подтвердят вашему превосходительству своё согласие.

— Хорошо, а что слышно насчёт денег?

— Клянусь богом, горбан, сегодня базар не очень хорош. Большую часть лицензий, которые мы получили благодаря вашей любезности от Кавам-ос-Салтане, не удалось реализовать, и они лежат без движения.

— Не беда, дайте оставшиеся лицензии мне. Я верну их министру финансов, а у него возьму другие, которые будет легче сплавить.