Трудно представить себе, сколько в арсенале этих людей фальши и лицемерия. Они быстро забывают свои грязные дела, и это помогает им соревноваться в подлости, хитрости и безнравственности, изобретать всё новые способы разврата и распутства.

Вот почему уважаемые дамы, присутствующие на собрании, никогда не замечающие своих дурных поступков и быстро забывающие безобразия других, вынуждены были немедленно забыть, как несколько минут назад Мехри Борунпарвар вошла в зал, бесконечно извиняясь за опоздание, как она села в очень неудобное кресло, как она плакалась, пресмыкалась и заискивала перед самыми низкими дамами собрания. Ведь Мехри тогда ещё не знала, что председатель и секретарь уже избраны, и, мечтая об этих должностях, лебезила перед всеми — давала в долг лепёшку, чтобы получить приправу к своей.

Но, как только Мехри увидела, что её одурачили, она пошла на авантюру. Могли ли дамы уличить её во лжи? Разумеется, нет. Никто из них даже не усомнился в истинности её слов. Ну а если бы даже они, вспомнив, как Мехри вошла в гостиную, усомнились и стали бы доказывать, что она не была на аудиенции, то ослиная голова застряла бы в другом месте, возникли бы новые затруднения. Мехри донесла бы куда следует, представив всё происшедшее на аристократическом собрании как «бунт еретиков», «нарушение долга» и даже «предательство любимой родины», пожаловалась бы на то, что там не придали значения её «чистосердечным и верноподданническим убеждениям, высказанным из патриотических чувств и любви к…» И тогда не оберёшься беды… А если бы Мехри проявила нерадивость в выполнении «патриотического долга», то двадцать три другие дамы не замедлили бы посплетничать где-нибудь, а то и написать донос, и, наконец, если бы даже никто из них не выполнил этого своего «долга», достаточно было бы самой молчаливой и с виду такой беспомощной и добропорядочной ханум Дипломаси ночью рассказать обо всём своему учёному мужу, и тогда, во имя научного долга, донёс бы он.

Именно поэтому, как только Мехри закончила свою блестящую речь, двадцать три затянутые в эластичные корсеты дамы начали взволнованно перешёптываться и зал наполнился шипением, затем раздался общий тяжёлый вздох, от которого на головах наших красавиц зашевелился перманент, а пыль, поднятая воздухом, выпущенным из их необъятных лёгких, взвилась, окутала портреты Манучехра Доулатдуста и его вечной подруги ханум Нахид, а потом осела и затёрлась в густом слое пыли, скопившейся за многие годы на знаменитой люстре. Этот глубокий вздох, исторгнутый из двадцати трёх грудей, облегчил прелестных дам и растворился в атмосфере честности и глубокой нравственности. Вы не представляете, как моральные поражения ослабляют грудь этих дам, туго затянутых в корсеты и бюстгальтеры, выпуская весь накопившийся там воздух. Человек неискушённый принимает его за вздох скорбящей души, но это вовсе не так. Грудь такой дамы напоминает зонтик: когда, складывая его, нажимают на спицы, шёлк теряет опору и превращается в мятый чехол. То же происходит и с тегеранской аристократкой: она надувается от важности, но стоит только ей потерять опору, как вся эта важность и спесь бурно вылетают из неё через ворот атласного или шёлкового платья, оставляя пустой чехол.

Вслед за этим вздохом зал наполнился шорохами и шумами. Изумрудный перстень Марьям Баджсетан сконфузился и с тоской взглянул на большой портрет Мануча — дорогого мужа ханум Нахид. Шикарные палантины из серебристых лисиц соскользнули на пол, Сумочки из змеиной кожи и нейлона, следуя примеру своих владелиц, сдали на хранение вечным просторам заключённый в них воздух. Несколько пар бритых, с синими венами, одетых в розовые нейлоны ног, с невероятной силой втиснутых в туфли на два номера меньше и выпиравших из-под переплётов обуви, как масло из лопнувшего бурдюка, как-то странно отделились одна от другой. — Те, кто две минуты назад видел, с какой заносчивостью эти ноги покоились одна на другой, обнажая нижнее колено, перехваченное резинкой, никак не могли ожидать, что, услышав несколько лживых фраз Мехри, они неожиданно разъединятся и шлёпнутся в кресла, а подолы дорогой одежды их безжалостно прикроют.

Как бы там ни было, но Мехри сделала своё дело, ещё раз проявив чудеса находчивости и хитрости. Лейла Хане— ресан и Эффат Бипарва, самые невинные из всех присутствующих в гостиной дам, года которых настолько далеко зашли за пределы положенного на этом свете возраста, что о них обычно забывали, сидели с самого начала собрания молча, не проявляя признаков жизни, и жевали американскую, настоящую американскую резинку, привезённую прямо из-за Атлантического океана. Широко раскрывая рот, они обнажали свои изрядно поредевшие челюсти, неуклюже водили большими бесцветными губами, от которых даже во сне отвернулся бы самый дряхлый американский плут, и со страдальческим видом, отвратительно причмокивая, поворачивали языком резинку.

Всё происшедшее на собрании, а особенно пылкая страстность Мехри, произвело на их холодеющие души такое сильное впечатление, что резинка попала в горло Лейлы и она чуть было не задохнулась. Если бы соседка не постукала кулаком по спине несчастной, неровен час, унесла бы она с собой в могилу тысячи опечаленных взглядов министров и депутатов. Эффат Бипарва везёт в жизни больше, чем подруге. Эффат посчастливилось позавчера завлечь в свои сети молодого щёголя из тех, что слоняются возле кинотеатра «Иран». К счастью, дантист, да хранит бог его отца на том свете, посвободнее поставил ей нижнюю челюсть, чтобы можно было целоваться. Но именно из-за этого безжалостная жвачка не пощадила и Эффат и вырвала её искусственную челюсть. Если бы челюсть не вылетела изо рта и не упала бы в бархатный подол своей хозяйки, пришлось бы бедную Эффат снести на кладбище «молодых», похоронить рядом с могилой Захира-од-Доуле [26] и насыпать величественный холм. Её нежно любящий муж поместил бы в последнем столбце второй полосы газеты «Эттелаат» напечатанный крупным шрифтом некролог, в котором он, перечислив сорок-пятьдесят фамилий, в основном вымышленных, выразил бы печаль по поводу «неожиданной и безвременной» кончины несчастной Эффат. За большие деньги он, несомненно, добился бы от издателя, чтобы тот упомянул в некрологе имена премьер-министра, министров, депутатов, сенаторов, профессоров университета, банщиков, чистильщиков сапог, бакалейщиков, первоклассников школы Моллы Насреддина и Шейха-Хасана Шимра, выражающих соболезнование «членам высокочтимой семьи».

Меньше всего пострадала от страстной речи Мехри Марьям Баджсетан, которая устроилась за креслом ханум Рогийе Асвад-ол-Эйн и могла, не выдавая своих чувств, слушать каждое слово Мехри.

Выслушав с соблюдением положенных церемоний пламенную речь Мехри, собравшиеся ничего не могли поделать, кроме как повиноваться ей. Нахид пришлось подняться с председательского места и с выражением полной покорности подойти к ней, взять её почерневшие подагрические руки в свои и поцеловать их, лицемерно приговаривая: «Да паду я жертвой за вас, за ваши ласковые глаза». Затем она помогла Мехри встать с злополучного кресла и усадила её на председательское, к столу, на котором стояли чернильница, пресс-папье и звонок.

Мехри с видом победительницы уселась за стол и торжественно произнесла: «Дорогие дамы, кто изволит согласиться с предложением, пусть поднимет ручку». Поднялись двадцать три руки, обнажая под мышками тёмные пятна волос, четыре дня назад сбритых по случаю великосветской свадьбы и уже успевших вновь прорасти на благородной аристократической почве.

Увидев, что все эти старческие, покрытые пятнами подагрические руки с готовностью взвились, Мехри подняла свою и, обращаясь к госпоже Роушан, высокомерно заявила: «Зафиксируйте, пожалуйста, — единогласно!»