Безотчетный ужас закрался в душу всех присутствующих, и ужас этот еще более усилился, когда женщина впервые на них взглянула. Никто из них никогда не видел подобных глаз, в них, казалось, светился весь мир — все миры. Леонсия невольно подняла руку, чтобы перекреститься, а Торрес, объятый ужасом, не только перекрестился, но и беззвучно зашептал дрожащими губами свою любимую молитву Пресвятой Деве. Фрэнсис и Генри глядели как зачарованные в эти синие бездны, которые казались почти черными под тенью длинных ресниц.

— Брюнетка с синими глазами, — шепнул Фрэнсис.

Но что за глаза! Глаза такой формы, как если бы художник, не отрывая от бумаги перо, начертил несколько квадратов и все углы их заключил в один круг. Длинные темные ресницы оттеняли глаза, усиливая впечатление их бездонной мрачной глубины. При виде чужестранцев они не выразили ни удивления, ни испуга. Мечтательность соединялась в них с полным безразличием, и все же было ясно, что они видят и понимают все, что происходит. И еще — к величайшему ужасу зрителей, — в этих глазах непрерывной чередой отражались самые противоречивые чувства. Непрестанно усиливаясь, в них трепетала сердечная боль. Чуткость и сострадание увлажняли их, как весенний ливень в синеве далекого морского простора, как утренняя роса на вершинах гор. Боль, все та же боль, таилась в их бездонной глубине. Мрачное пламя безграничного мужества, казалось, вот-вот вспыхнет электрической искрой энергии и активности. Глубокая дремотность, точно трепетный фон, на котором играла столь яркая смена чувствований, готова была каждую минуту погрузить все в глубокий сон. И над всем витала всепроникающая мудрость веков. Необыкновенное впечатление еще более подчеркивали слегка впалые щеки, говорившие об аскетической жизни. На них играл румянец, наведенный лихорадкой или румянами.

Когда женщина встала во весь рост, она оказалась тонкой и хрупкой, как неземное видение. Кости ее были чрезвычайно узки, да и вся фигура худощава, однако благодаря округлым линиям тела она не казалась чересчур худой. Если бы Генри или Фрэнсис осмелились вслух высказать свое мнение, они назвали бы ее самой женственной из худощавых женщин.

Жрец Солнца растянулся во весь рост на полу, уткнувшись лбом в циновку. Остальные остались стоять, хотя Торрес охотно последовал бы примеру жреца, если бы так повели себя и его товарищи. Колени под ним подогнулись, но, взглянув на Леонсию и обоих Морганов, он вновь выпрямился.

В первую минуту красавица смотрела только на Леонсию. Внимательно оглядев ее с ног до головы, она повелительным кивком головы приказала ей приблизиться. Жест этот показался Леонсии слишком резким, и она мгновенно почувствовала, что между ними вспыхнул какой-то антагонизм. Девушка не тронулась с места, пока жрец резким шепотом не приказал ей повиноваться. Тогда она приблизилась, не обращая никакого внимания на громадную лохматую собаку. Леонсия прошла между большими треножниками, мимо огромного пса, пока таким же резким кивком ей не приказали остановиться. Долгую минуту обе женщины пристально глядели в глаза друг другу, наконец, с невольным чувством торжества Леонсия заметила, что Та, Что Грезит опустила глаза. Торжество Леонсии, однако, оказалось недолгим, потому что женщина просто рассматривала с надменным любопытством ее платье. Она даже протянула свою тонкую бледную руку и типичным женским жестом поглаживала и ощупывала платье Леонсии.

— Жрец! — резко окликнула старика царица. — Сегодня третий день как солнце вступило в новую фазу. Я давно уже предсказала тебе нечто относительно этого дня. Скажи же, что именно.

Весь извиваясь от чрезмерной угодливости, жрец произнес дрожащим голосом:

— Ты предсказывала, что в этот день произойдут странные события. Ты была права, о царица!

Но царица уже позабыла о нем. Все еще продолжая поглаживать платье Леонсии, она обратилась к ней:

— Ты очень счастлива, — сказала царица, знаком приказывая Леонсии вернуться к ее спутникам. — Тебя очень любят мужчины. Мне еще не все ясно, но все же я чувствую, что тебя слишком любят мужчины.

Голос ее, мягкий и низкий, чистый, как серебро, и певуче-музыкальный, напоминал отдаленный колокольный звон, призывающий верующих к молитве, а удрученных горем — к вечному успокоению. Но Леонсия не могла оценить этот необычайный голос. Она чувствовала только гнев, приливавший волной к ее щекам и заставлявший сильнее биться сердце.

— Я часто видела тебя раньше, — продолжала царица.

— Никогда! — воскликнула Леонсия.

— Тише, — зашипел на нее жрец Солнца.

— Вот здесь, — пояснила царица, указывая на большую золотую чашу. — Часто видела тебя в этой чаше.

— Тебя я тоже там видела, — обратилась она к Генри.

— И тебя, — сказала она Фрэнсису, а синие глаза ее, слегка расширенные, окинули его долгим взглядом — слишком долгим, по мнению Леонсии. Девушка ощутила в своем сердце жгучую рану ревности, которую только женщина способна нанести другой женщине.

Глаза царицы сверкнули, когда, оторвавшись от Фрэнсиса, они остановились наконец на Торресе.

— А ты кто такой, о чужеземец? Ты так странно одет! На голове твоей рыцарский шлем, а на ногах сандалии раба.

— Я Де-Васко, — гордо ответил Торрес.

— Имя это очень древнее, — улыбнулась она.

— Да я и есть древний Де-Васко, — сказал Торрес и подошел ближе. Она улыбнулась его дерзости, но не остановила его. — Это тот самый шлем, который был на моей голове четыреста лет назад, когда я вел предков Погибших Душ в их долину.

Царица улыбнулась, на этот раз недоверчивой улыбкой, и спокойно спросила его:

— Значит, ты родился четыреста лет назад?

— И да и нет. Я никогда не был рожден. Я Де-Васко и существовал вечно. Я обитаю на самом Солнце.