Инквизитор перевел дух и оглядел слушателей. Несомненно, его обличительная речь произвела впечатление. Монашек-секретарь замер и перестал писать — гусиное перо в его руке так и застыло над пергаментом с готовой сорваться чернильной каплей, а глаза от ужаса распахнулись. Свидетели же из числа мирян замолчали и принялись так истово креститься, словно мнимый чернокнижник мог вот-вот встать со своей дыбы и утащить их за собой в геенну. Палачи же, напротив, были невозмутимы — в этих стенах и не такое слыхали.

Бафомет! В этот раз сиплый свист, вырвавшийся из пересохшего горла Гюи, уже нельзя было назвать усмешкой. Бред, бред, немыслимый бред. Чудовищная клевета, необходимая кому-то. Кому-то… но кому? Бафомет… Неужели в глупенькую неграмотную голову могло придти такое странное имя? А эти «мантии с гаруспицией»? Откуда неграмотная деревенская девица, которой не под силу разобраться, как пишется собственное имя, могла знать о гаданиях этрусков и греков?

— Что же… Время зачитать протокол и вынести решение. Гюи Робине, вы виновны…

Потолок стал мутным, и голос Сикара де Воур раздавался откуда-то издалека, как будто оруженосец Гюи опустил голову в воду. Стало все черно, словно на голову натянули темное одеяло. Потом — удар в лоб и отрезвляющая свежесть. На голову оруженосца плеснули кружку ледяной воды. Гюи зашевелился, пытаясь схватить пересохшим ртом капли и жадно облизал губы.

— Брат Гюи Робине, состоящий на службе Ордена тамплиеров в ранге оруженосца, признаете ли вы себя виновным в нарушении обета целомудрия, поклонения демону Бафомету и в человеческом жертвоприношении?

— Нет.

— Подсудимый отказался признать вину, брат Ксавье, занесите это в протокол. Допрос закончен. Свидетели, подпишитесь.

— Отец Сикар, прикажите позвать капеллана Ордена, я чувствую, что скоро умру.

— Мы не даем заключенным таких привилегий.

— Я должен исповедоваться, прошу вас, отец, мне нужен священник.

— Согласно закону, человек, обвиняемый в тяжких грехах лишен права последней исповеди. Вы имели возможность раскаяться во время допроса, но не воспользовались ей.

— Господи, падре, исповедайте хотя бы вы!

Веревки резко ослабли — палачи развязали их и освободили руки и ноги заключенного. Идти Гюи не смог — конечности больше не слушались его и немыслимо болели.

— А слышал ли ты что-нибудь о серебре тамплиеров? — чья-то тяжелая тень нависла над ухом. — Скажи, и будешь жить, и тебя сразу наградят и отпустят. Ты знаешь, о чем я говорю… О серебре Палестины.

Вряд ли простой оруженосец мог много знать о могущественных фигурках. И задававший этот вопрос человек догадывался об этом. Гюи покачал головой. Палачи оттащили тамплиера обратно в камеру и бросили на холодный пол. Ударившись затылком, Гюи потерял сознание.

Отец Сикар де Воур вышел на улицу и облегченно втянул ноздрями свежий воздух. До боли в легких. Потом доковылял до бочки под водостоком и умыл потное лицо дождевой водой.

— От вас ждали большего, святой отец.

Каноник остался стоять, наклонившись над бочкой и глядя, как большие капли падают на его отражение:

— Я сделал все что мог, сеньор Ногаре. В ереси этот человек не виновен. Если даже он и обрюхатил эту девчонку, им в лучшем случае, должен заниматься светский суд. Я не хочу давления со стороны тамплиеров. Мы вообще не имели права трогать его без позволения Магистра тамплиеров.

— Скандала не будет. Его святейшество благословил. Можно ли мне спуститься в темницу?

— Зачем? Ну, да, хорошо, брат Жозеф вас пропустит.

От прохлады оруженосец очнулся и попытался встать, но снова не получилось. Кожа неприятно липла к грязному полу. Сквозь крошечное окошко размером с небольшой кирпич, размешенное под самым потолком сквозил тусклый свет, хоть немного освещавший темницу. На каменной узкой полоске, имитировавшей кровать, сидел другой узник.

— Кто Вы? — прошептал Гюи.

— Я буржуа Люсьен из Нарбонны, — подавленно произнес незнакомец. — Мы виделись с вами вчера.

— Да, простите, я помню. Буржуа Люсьен, окажите мне милость, и Господь не оставит вас.

Люсьен пододвинулся ближе, так чтобы оруженосец мог видеть его лицо:

— Что вы хотите, брат?

— Мне отказали в исповеди, я умираю. Прошу, исповедайте меня.

Люсьен испуганно закивал, но тут же сжался и посмотрел на дверь. Неизвестно, какую тайну своей жизни ему мог вручить тамплиер. И не стала бы эта тайна предметом внимания инквизиторов-доминиканцев.