Шрифт:
— Господи Всевышний, прими мое покаяние, — едва слышно зашептали губы тамплиера, — ибо грешен я во всем. Я согрешил пристрастием к пище и несколько раз съедал более моего брата, сидящего за одним столом. Шестого мая я с интересом посмотрел на девушку на площади Нарбонны, хотя Господь говорил, что смотрящий на красивых женщин уже прелюбодействует с ними в душе. Я согрешил любовью к вещам, потому что, выбирая штаны и рубаху, переданные донашивать нам от рыцарей братьев, взял лучшие и без дыр. В прошлом месяце я дважды просыпал литургию, хотя не был болен и слаб…
Незнакомец, присутствовавший на допросе — мы уже узнали в нем канцлера Ногаре, спустился по узкой кривой лестнице в подвал. Брат Жозеф поклонился и повел Хранителя королевской печати в вонючую конуру, куда бросили тамплиера. Монах выбил кувалдой массивный штырь из засова и отворил низкую дверь.
— Ваша светлость, прошу, осторожней, здесь грязно и очень темно, — монах отошел в сторону, стараясь не мешать разговору.
Тамплиер лежал на полу. В камере, пропахшей нечистотами, был еще кто-то. Этот кто-то оказался небольшим худеньким человечком, облаченным в скромный полукамзол и серые, перепачканные на коленках чулки. Все в нем было мелкое, суетливое и острое — ни дать ни взять, загнанный в угол хорек. При этом человечек был крайне напуган. А вид страданий полуживого тамплиера и вовсе вселял в него панический страх.
Гийом Ногаре, отлично читавший человеческие души, насмешливо скривился и спросил у него:
— Кто вы?
— Я — Люсьен, писец нарбоннской таможни, я порядочный человек. По воскресным дням хожу в церковь и жертвую десятину всегда.
Человечек вдруг метнулся в сторону Ногаре и умоляюще зашептал:
— Ваша светлость, я невиновен, помилуйте, господин.
— За что ты угодил тюрьму Святой Инквизиции?
— Господин, я не знаю. Меня обвиняют, что я переводил Святое Писание. Я не знал…
— Так ты переводил Святое Писание с латыни на провансальский язык? — чуть не захохотал Ногаре. Для парижской знати южно-французский был нелеп и смешон.
— Нет, Ваша светлость, я только хотел разъяснить своему соседу, что значит в Евангелии от Матфея следующая глава…
— Оставьте, буржуа. Я достаточно силен в латыни, чтобы разобраться сам.
— А еще в моем доме нашли мяту, но ею лечит грудную жабу моя жена. И еще кладет в пироги с кашей…
— Кхм! — оборвал его Ногаре.
Человечек мгновенно сжался.
Подробности личной жизни и сама жизнь маленького писца волновали Ногаре не больше, чем жизнь муравья под копытом своего коня.
— Я слышал, этот тамплиер исповедался вам?
Худшие опасения таможенного чиновника оправдались. Хотя исповедь оруженосца и показалась мирскому человеку смешной, Люсьен был теперь почти соучастник.
Впавший в очередное забытье тамплиер хрипел на полу.
— Д-да, но он не рассказал чего-нибудь такого, что могло бы привлечь, — глаза Люсьена забегали и он продолжил — такого, что интересно было узнать стражам чистоты наших душ отцам-доминиканцам.
Ногаре опять усмехнулся. Дай этому чиновнику возможность выбраться отсюда, и он до конца жизни будет служить.
— Вы знаете, что вас ждет?
Писец таможни сжался.
— Но вы можете очень помочь королю Франции. И никто даже не вспомнит о переводе главы.
Люсьена не нужно было уговаривать. Всем свои видом он показывал, что готов на любое дело, лишь бы избежать допроса отцов Святой Инквизиции.
— Видите ли, Люсьен, этот человек опасный преступник. Но он умирает, и вместе с ним умрет его преступление. Вы ведь — свидетель его последних минут и последний его исповедник. Это — последний шанс рассказать королю… то, что не успел произнести этот сударь.
Глаза чиновника таможни забегали, он несколько расслабился и согласно произнес:
— Так что же я не услышал?
Глава пятая. Донос
Как не велико было чувство отвращения — оно было сродни тому, что испытывает знатная дама, испачкавшая в нужнике свой подол или старый богатый холостяк, столкнувшись с нищим сопливым младенцем — как не сильно было чувство брезгливости к маленькому человечку, канцлер вез его в Париж с собой. Пусть мелкая, да попалась рыбешка. А как подать её королю, выдав за осетра, Ногаре отлично знал.
Люсьен покорно трясся в повозке с вещами, даже не пытаясь сбежать. В начале августа они были в Париже.
Королевский замок в Сите принял их с обычной суетой. Все также стучали топоры, все также сновали по мосту резчики, гранильщики, каменщики. Часовня Сент-Шапель целилась пикой в небо. По торговой галерее, переговариваясь и прицениваясь к безделушкам, драгоценностям и шелкам, бродили стайки изысканно одетых женщин.
Король принял путников у себя. Было видно, что он очень доволен. Таможенный писец Люсьен сразу упал на колени и отважился встать только когда Хранитель королевской печати потянул его за плечо вверх.