И чем больше город, прежде для него желанный и родной, казался ему сейчас чужим и даже враждебным, тем отчетливее он сознавал, что поступил правильно, приехав именно сюда.

Зимоглядов вдруг вспомнил Маргариту. Всю дорогу ему удавалось не думать о ней, о том, что он стал виновником ее смерти. Зимоглядов пытался внушить себе, что вовсе и не он приезжал сюда той страшной теперь для него, еще довоенной осенью, не он посылал Глеба в дом Маргариты: то был совсем другой, незнакомый и неведомый ему человек. Он умел внушать себе ощущение полной непричастности к тому, что происходило по его воле. Но сейчас, когда хмурые, по-военному строгие улицы как бы спрашивали его громко, настойчиво: почему он после всего, что произошло, посмел вернуться сюда? — сознание своей непоправимой и страшной вины впервые ужалило сердце.

Несмотря на то что документы были в порядке, остановиться в гостинице Зимоглядов не мог и не хотел — не мог потому, что мешала постоянная осторожность, ставшая его второй натурой, а не хотел потому, что его неудержимо влекло в дом, где когда-то жила Маргарита.

Больше всего он боялся, что дома этого уже нет или же его заняли ставшие на постой бойцы. И все же решил: несмотря ни на что, войдет в этот дом и уже никогда из него не выйдет…

Дорога к дому показалась ему нескончаемой. Ныло сердце, он тоскливо, не чувствуя резкого холодноватого запаха мяты, сосал случайно обнаруженную в кармане таблетку, но боль не утихала. «Износилось сердчишко, — без сожаления подумал Зимоглядов, — да и как не износиться, живое оно, мотор стальной и то изнашивается».

Старенькая и потому уже вовсе не согревавшая красноармейская шинель, которую носил Зимоглядов, была щедро облеплена мокрыми снежными хлопьями. Он не стряхивал их. «Точь-в-точь, как тот боец в Немчиновке. По виду ты сейчас схож с ним, но только по виду. Впрочем, он не отступал, а вот ты сейчас отступаешь…»

Зимоглядов долго не решался свернуть за угол и приблизиться к знакомому дому. Было такое чувство, что, как только подойдет, из окон тотчас засвистят пули и настигнут его, как бы он ни старался скрыться.

«А вдруг Маргарита жива, может, Глеб солгал тогда, вернувшись в гостиницу, решил тебя успокоить?» — с неожиданной радостью вспыхнула надежда, и Зимоглядов поежился, как от озноба.

Зимоглядов повернул за угол, зажмурил глаза и тут же с отчаянно дерзкой решимостью открыл дрожащие веки. Дом стоял на прежнем месте. Оголенные корявые ветви яблонь чернели в метельно клубившихся хлопьях снега. «Боже мой, — ужаснулся Зимоглядов, — всюду снег: в небе, на земле, в душе твоей…»

Он толкнул озябшей рукой калитку, облепленную снегом, — она не поддавалась. Тогда он налег плечом — калитка протяжно, сердито заскрипела, приоткрылась, и Зимоглядов протиснул ставшее чужим тело в образовавшийся проход. И тотчас же на крыльцо из дома выскочил мальчишка в накинутой на плечи фуфайке, без шапки. Было похоже, что он наблюдал за Зимоглядовым в припорошенное снегом окно. Глаза у Зимоглядова туманились, их застилало то ли снежными хлопьями, то ли слезами, и он никак не мог отчетливо разглядеть лицо выскочившего ему навстречу мальчишки. В какой-то миг почудилось, что он очень похож на Маргариту…

— Вам кого? — строго спросил мальчик.

Зимоглядов пытался разжать спекшиеся, неживые губы, но не смог.

— Кого вам? — настойчиво повторил мальчик вопрос.

— Собственно… как объяснить… — замялся Зимоглядов, переминаясь с ноги на ногу. — Я хотел… Маргарита Сергеевна здесь живет?

— Маргарита Сергеевна? — бойко переспросил мальчик. — Нет, она не живет. Теперь мы живем.

— А где же она живет? — успокаиваясь, спросил Зимоглядов. — Ты знаешь, где она живет?

— Она умерла, — все так же бойко, как на уроке, ответил мальчик. — Два года назад умерла. Или три, я уже забыл.

— Умерла… — растерянно повторил Зимоглядов. — Я вот живу, а она умерла…

— Мама! — позвал мальчик в приоткрытую дверь. — Тут дяденька Маргариту Сергеевну спрашивает.

На зов вышла совсем еще молодая женщина. Светлые волосы, выбившиеся из-под платка, и такие же светлые глаза выдавали в ней приезжую. Она пристально посмотрела на Зимоглядова. Что-то было в его облике жалкое, вызывающее сочувствие, и она тут же сказала добрым, участливым голосом человека, не раз попадавшего в трудные жизненные обстоятельства:

— Да вы заходите. Гена, что же ты пригласить не догадался?

Зимоглядов долго отряхивал с себя снег, чтобы войти, — сначала с шапки, потом шапкой стегал по шинели и кирзовым сапогам. Сдернув с плеча вещмешок, варежкой смахнул снег и с него.

Войдя в комнату, он едва не задохнулся от того, что увидел: все в ней сохранилось так, как было при Маргарите. Не изменилось ничего — ни расположение мебели, ни сама мебель, и особенно стол, и правый верхний ящик стола… Здесь все оказалось настолько постоянным и нетронутым, что Зимоглядов подумал: может, эта женщина и есть Маргарита, может, все осталось прежним, а изменилась только она?

Нет, они были чужими, эти люди, поселившиеся в когда-то родном для него доме — и эта женщина, и этот строгий, видно, смышленый мальчик.

— Да вы, пожалуйста, садитесь, — придвинула ему расшатанный стул женщина. — В ногах правды нет.

— Спасибо, — Зимоглядов сбросил с себя мокрую, ставшую тяжелой и громоздкой шинель и присел на стул. — Я ведь на минутку… Думал Маргариту Сергеевну застать.

Женщина посмотрела на него долгим сочувствующим взглядом.

— Мы-то здесь поселились после того, как ее не стало, — заговорила женщина. — Приезжие мы, я и не была с ней знакома. А вот слышала о ней много — рассказывали. Чудесная, говорят, была женщина… — Она вдруг умолкла и вопрошающе посмотрела на него, не зная, продолжать ли свой рассказ или же не надо. — Простите, вы ей кем доводитесь?