Гестаповец внимательно и серьезно посмотрел на Эмму, не придав значения ее игривому настроению.

— Я заранее отдаю должное вашему благородному поступку, — оказал он. — Из этой комнаты вы все сможете услышать. Что касается арестованных, то их проведут через другую дверь прямо к следователю.

Извинившись, он ушел к себе, пообещав сообщить Эмме, когда вернется посланная им на ее квартиру машина.

В приемной стояла полутьма. Узкие и стрельчатые, как в соборе, окна зашторены. Рядом с кожаным, изрядно потертым креслом, в котором сидела Эмма, горела настольная лампа, с металлическим абажуром, выкрашенным в грязновато-зеленый цвет. «Здесь почти уютно, — подумала Эмма, — плохо только, что комната насквозь прокурена». На столике перед ней лежал истрепанный, видимо зачитанный посетителями, коротавшими время в ожидании приема, вчерашний номер «Фолькишер беобахтер», но Эмма не прикоснулась к нему — она органически не переносила газет.

Эмма с особым удовлетворением отметила царившую здесь и необычную для такого учреждения, как гестапо, тишину. «Вот уж никогда не могла и предположить, что здесь так спокойно, как на кладбище», — мелькнуло в ее голове, но она тотчас же одернула себя, упрекнув за столь недопустимое, почти кощунственное сравнение. «Как чудесно, что мысли не передаются на расстоянии и никто не сможет догадаться, о чем ты подумала, — с удовлетворением отметила Эмма. — Но все идет к тому, что мы будем читать и мысли, вот тогда ни один красный не ускользнет от заслуженной кары». Эмма вдруг размечталась о том, что именно она изобрела портативный, изящный аппарат, с помощью которого можно распознавать, о чем думает тот или иной человек, даже и не подозревающий, что его мысли уже перестали быть тайной, доступной только ему. А чтобы он не мог отвертеться и отрицать все и вся, аппарат должен обладать способностью записывать мысли, причем записывать отборочно только те из них, которые могут принести вред великой Германии.

Эмму так увлекла эта идея, что она забыла о цели своего прихода в гестапо. И вдруг тишину приемной нарушил громкий, полный отчаяния и мольбы крик ребенка:

— Мама! Мамочка! Я хочу к тебе!

Эмма вздрогнула. Когда-то так же звал ее сын, которого она оставляла с нянькой, а сама отправлялась на прогулку со своим первым любовником. Ребенок кричал до изнеможения, пытаясь поймать ручонками уходившую из дому мать, но это не вызывало у Эммы чувства жалости. Взбешенная настырностью ребенка, она тогда даже ударила его по ручонкам плотно сложенным японским веером и, не обращая внимания на безудержный плач, хлопнула дверью. И как весело провела она время, забыв и о воплях ребенка, и о том, как жестоко его наказала.

— Мамочка! Возьми меня, мамочка! — снова повторился все тот же крик, и Эмме стало не по себе.

Из полутьмы перед ней возникла рослая фигура дежурного гестаповца.

— Не извольте беспокоиться, фрейлейн. Это продлится недолго.

— Откуда здесь ребенок? — удивленно спросила Эмма. — Видимо, кто-то из сотрудниц берет его с собой на работу?

— Фрейлейн, я прошу извинить меня, но вы находитесь в учреждении, где предпочитают задавать вопросы, а не отвечать на них.

— Понимаю, — смутилась Эмма, воспринимавшая даже такие упреки, как серьезное обвинение в нелояльности. — Извините меня.

Гестаповец, ничего не ответив, проследовал к себе. Несмотря на его заверение, ребенок время от времени продолжал кричать, повторяя одни и те же слова. Если бы не раздирающая душу искренность, с какой кричал ребенок, можно было бы подумать, будто кто-то, невидимый и всевластный, подсказывает ему эти слова, и он послушно повторяет их.

Эмма не выдержала, встала и нервно заходила взад и вперед по приемной, словно хотела спрятаться от настигавшего ее крика. Даже она, умеющая управлять своими чувствами и не поддаваться эмоциям, с трудом могла выдержать эти душераздирающие крики. Но спастись от плача ребенка она не могла, даже если бы заткнула пальцами уши — так громко и настойчиво несся этот плач по всему зданию, проникая сквозь толстые сводчатые стены.

— Приготовьтесь, — как из небытия, раздался знакомый голос гестаповца. — Ребенка сейчас унесут, а ваших введут. Пройдите сюда.

«Почему он сказал «ваших?» — оскорбилась Эмма, входя в узкую, как склеп, комнату.

Где-то поблизости раздались торопливые, спотыкающиеся шаги, и вскоре Эмма услышала, как в соседнем кабинете начался допрос:

— Ваше имя? Год рождения? Национальность?

Человек произносил каждое слово так резко и отчетливо, будто высекал его на гранитной плите.

— Гельмут Рунге, — донесся до Эммы робкий, дрожащий ответ. — Тысяча девятьсот одиннадцатого года рождения. Немец.

«Его еще только начали допрашивать, еще не пытали, а он уже дрожит, — с негодованием отметила Эмма. — Как это похоже на Гельмута!»

Следователь, не давая опомниться Гельмуту, сыпал и сыпал вопросами. Гельмут едва успевал отвечать, порой невпопад, чем бесил следователя и вызывал новый поток вопросов.

Потом, вдруг оборвав арестованного, следователь спросил изменившимся, едва ли не нежным голосом, переходя на «ты».

— Возможно, у тебя есть какие-либо просьбы?

— Да, господин следователь, — умоляющим тоном качал Гельмут. — Я очень прошу вас разрешить хотя бы на несколько минут увидеться с женой.

— Мотивы? — осведомился следователь. — Видимо, ты чувствуешь, что впутался в некрасивую историю и что домой нет возврата?

— Нет, нет, господин следователь, — поспешно заговорил Гельмут, вероятно убежденный в том, что сумеет разжалобить гестаповца. — Понимаете, когда за мной приехали, жены не было дома, она пошла за пивом, мы хотели вместе поужинать, а какой ужин без пива? И сейчас я просто в отчаянье: она вернется и подумает бог знает что. Я всегда стараюсь оберегать ее от волнений.