А потом он принес крысенка. Прямо на сцену. То есть сначала Леночка-Агния его кое-как удерживала, стараясь сохранить непринужденное лицо, а он нервно поводил черным ухом и нехорошо замирал, пока не вырвался и как ошпаренный не метнулся в кулису. Где-то за сценой послышался грохот, заглушая человеческую речь, на сцене и в зале повисла неловкая незапланированная пауза. Несколько минут спустя, когда все уже отмерли и действие пошло было своим чередом, Мурзик появился совершенно с другой стороны и победно прошествовал по сцене с безвольно обвисшим крысенком в зубах. Он шел по самой кромке, прямо под софитами, точно хотел продемонстрировать публике свой охотничий трофей, и в звенящей тишине, сделав круг по сцене, положил растерзанную жертву к Леночкиным ногам. Из распоротого крысиного живота живописно вывалились порванные кишочки. Полянская, в этот момент вышедшая на сцену, не помня себя, взлетела на бутафорский сундук, оказавшийся на пути, и там застыла, задрав бархатный подол выше колен, — м-ские любители театра в этот день узнали, что у Полянской хорошо развитое колоратурное сопрано.

— Мерзик!!! — только и воскликнула Леночка, зажимая рот тонкой ладошкой. Она хотела крикнуть: «Мурзик, какая мерзость!», но к горлу подступил комок, слова спутались, слиплись между собой — и вышло «Мерзик».

Так Мурзик получил новую кличку, Леонид Ильич Шокин — выговор, которого, предчувствуя подобный поворот дел, обреченно ждал уже два месяца, а престарелая прима Полянская — охрипшие голосовые связки и великолепный повод для дальнейших долгих пересудов. И всех, конечно, оставили без премии.

Спектакль на некоторое время сняли с показа, программки выбросили, афиши переклеили, и скоро Островский опять стал просто Островским, а театральная карьера Мерзика была окончена.

Но какой же артист смирится с окончанием карьеры в расцвете лет?!

Вот и Мерзик с решением театрального коллектива был категорически не согласен. И при каждом удобном случае норовил вылезти на сцену — хоть тушкой, хоть чучелком. Надо отдать должное изобретательности этого кота — иногда ему удавалось. Он появлялся обычно в самый неподходящий момент, иногда с подношением в зубах в виде убитой мыши или крысы, иногда просто так выскакивал из декораций и несся через сцену, победно задрав хвост, а то садился в лучах театрального света и начинал тщательно вылизываться, к радости зрителей, которые, честно признаться, на спектаклях М-ского драматического довольно часто скучали. За это время прима Полянская успела познакомить публику со всеми нюансами и оттенками своего хорошо поставленного голоса, потому что вылизываться — это еще ладно, но вот мелких грызунов, и живых, и особенно мертвых, она боялась панически, до потери человеческого облика.

Теперь перед каждым спектаклем Мерзика искала по углам вся труппа и весь закулисный персонал, дабы поймать и обезвредить. А он прятался и проявлял при этом отменную фантазию. Его отыскивали в разных труднодоступных местах — за шкафами в костюмерной, где, кажется, было бы тесно и таракану, у бутафоров в куче стружки и обрезков оргалита, в туалете забившимся под сливную трубу, в верхнем ящике Леночкиной тумбочки в гримерке, куда он вообще непонятно как просочился, в комнатке у Шокина под массивным письменным столом; его отыскивали и где-нибудь запирали на время действия. Это было довольно сложное дело — все-таки свободных помещений в театре не миллион. А те, которыми молено было бы пожертвовать, находились в опасной близости к сцене, поэтому, пока длилась в зале особенно важная смысловая пауза, призванная заставить всех замереть и внимать, м-ская публика вместо этого часто слышала за сценой утробный кошачий вой. От спектакля все, конечно, тут же отвлекались. А некоторые сердобольные пожилые театралки из числа хорошо слышащих начали всерьез беспокоиться, не пытают ли бедное животное и не пора ли его спасать.

Кто кого пытал — это был большой вопрос Леониду Ильичу Шокину казалось, что пытают лично его. Ведь это он отвечал за то, как проходит каждый отдельный спектакль. И это он который месяц страдал материально, лишенный всех доплат, зато выговоров накопивший увесистую стопку.

Утром и днем Мерзика обычно оставляли в покое. Он исправно охотился и сдавал добычу в гримерку. Поэтому престарелая прима Полянская была уверена, что пытают лично ее. Она уже забыла, когда у нее не скребло в горле и голосовые связки не были бы воспалены; теперь на ее столике под зеркалом всегда стояла большая бутылка смягчающей микстуры от кашля. У Полянской с Мерзиком отношения вообще как-то не сложились с самого начала. Как всякий нормальный кот, Мерзик мог отомстить жестоким людям за ограничение свобод и поругание чести и достоинства только двумя способами — где-нибудь половчее нагадить или что-нибудь изгрызть. И личные вещи примы Полянской страдали от этого чаще других. Потому ли, что Мерзику она просто была несимпатична, потому ли, что, ощущая себя звездой и примадонной, Полянская вечно все расшвыривала и считала ниже своего достоинства убирать на место.

Но хуже всех доставалось бедной Леночке. И вовсе не от Мерзика, Мерзик Леночку любил и по-прежнему ходил за ней как приклеенный, выпрашивая вкусненького и чтобы за ушком почесала, а от двуногих обитателей М-ского театра. Ведь, что бы кот ни натворил, с претензиями приходили именно к ней и в выражениях не особенно стеснялись.

Почему его не выгоняли? Бог весть. По части ловли мышей от Мерзика в театре действительно была ощутимая польза. Это и декораторы отмечали, и костюмеры, и особенно работники буфета К тому же режиссер, хоть и не признался бы в этом никому, отдавал себе отчет — Мерзик, при всех его мерзостях, делал театру имя. Давно забыт был Островский, а легенда о коте в роли кота жила. И некоторые зрители, кажется, ходили в М-ский драматический лишь для того, чтобы застать момент, когда Мерзик триумфально выйдет на сцену и даст новую пищу для театральных баек и сплетен.

По весне Мерзик исчезал месяца на полтора-два. И каждый раз труппа вздыхала с облегчением, надеясь, что он не вернется. Но проходил сезон бурных гуляний, кот появлялся откуда ни возьмись — тощий, облезлый, чрезвычайно собою довольный, — и все начиналось сызнова. Была мысль его кастрировать, раз уж никуда не деться от этого чудовища, но операция требовала денег, а платить из своего кармана никто, конечно, не желал. Да и стал бы он, лишенный мужского достоинства, снова ловить мышей — большой вопрос Так что все оставалось как есть, и конца-краю этому было не видно.

В театре к Мерзику окончательно привыкли и кое-как смирились.

В один прекрасный день Леночка, с мороза раскрасневшаяся, словно только что упорхнула со страниц «Избранного» поэта Блока, влетела в гримерку и застала Леонида Ильича за престранным занятием. Он, покрасневший от натуги, грозно сдвинувший мощные седые брови, чертыхаясь, пытался упихнуть Мерзика в клетку с фальшивой канарейкой, которая несколько лет пылилась в углу после закрытия одного из спектаклей. Мерзик выл и судорожно цеплялся всеми четырьмя лапами за рукав шокинского пиджака. Престарелая прима Полянская с мстительным видом наблюдала за этими манипуляциями со своего места и давала ценные советы.