И как заклинание он произнес: «Число „а“ называется пределом бесконечной числовой последовательности, если номер „н“ такой, что а „н-ное“ минус „а“ по модулю меньше, меньше, меньше… любого бесконечно малого эпсилон, эпсилон…»

Потом вместо Галилея возникло изображение окружности и быстро-быстро, словно размножаясь делением, принялись вписываться в него треугольники, пятиугольники, семи—, двенадцатиугольники… И вот они уже до того доделились, что вписанный многоугольник почти слился с окружностью, а голос диктора все повторял свое: «сколь угодно малое эпсилон, эпсилон, эпсилон…»

– Но корень зла таится глубже, – уже гремел голос, – Интеграл и дискретная сумма. Приближенные численные методов исследования любых процессов. Нули и единицы… Дискретная техника.

После этих слов экран общественного корпа мигнул, и появилось название новой учебной передачи: «Образ Коробочки в произведении Н.В. Гоголя „Мертвые души“».

Катя недоуменно уставилась на общественный корп. Она, по правде говоря, очень ждала, когда закончатся рассуждения псевдо-Галилея, чтобы поговорить с Мариком, но тот с огромным вниманием вслушивался в текст о Гоголе. А когда ведущий просил вносить свои предложения, набрал в пустой строке интерактивного запроса: «Платон Каратаев». И тут Сова не выдержала. Она подняла руки, прокричала свое обычное, подскочила к Марику и, схватив его за плечи, отчаянно затрясла:

– Нужно же что-то делать! Ты задаешь им какие-то дурацкие вопросы, ночи не спишь, не отрываешься от корпов. И только я тут бегаю, выясняю, пытаюсь как-то взаимодействовать с ними. Все же высохнут! Они уже вянут, и ты вянешь, Марик! Нужно что-то делать… Ты даже не говоришь со мной! Почему?

– Потому, – надулся Марик, брови его слегка комично надвинулись на глаза, красивый рот сжался в трубочку.

Но через некоторое время он сменил выражение лица, чуть приопустив голову и мельком, исподлобья начал кидать быстрые взгляды на Катю. Он должен был заговорить, и он заговорил:

– Это все – после… Главное. Они не отвечают на мои запросы, не желают со мной общаться. А тебя – выпускают. Поэтому именно ты должна вновь отправиться к ним и задать три вопроса. Особенно важен вопрос о шаре… О шаре…. Неужели им это в голову не приходило? Они упорно стремятся к гладкости и округлости… Что-то во всем этом находят. Я, кстати, вполне могу предположить, что именно. Природные процессы непрерывны, гладки… Чаще всего гладки. Если это не взрыв, не неожиданный переход из одного состояния в другое – некое квантование. Да нет, все вокруг нас течет, как река. Медленно меняясь. Впервые же стали моделировать физические процессы с помощью изменения электрических величин: тока, напряжения – тоже непрерывными методами. Тогда еще были аналоговые машины. Об этом все практически забыли, ведь потом пошли транзисторные схемы, а позже открыли лигокристаллы, безумно увеличившие мощность вычислительных машин. Но это уже была не аналоговость. Природным процессам подражали, но с помощью дискретных сигналов. Подумай – все сейчас в нашем мире превращено в дискретный сигнал. Цифровые технологии… Нули, единицы. Когда мама в детстве звонила домой по телефону, и я ее уговаривал: «Мам, я без тебя боюсь. Мне скучно дома. Я так хочу с тобой поиграть», она безапелляционно отвечала: «Превратись в нули и единицы и просочишься в трубку». Все, вся информация, и звук, и изображение, и документы – все ведь дискретное, цифровое…

– Ну и что же? – удивилась Катя, – Ведь удобно, люди давным-давно с этим живут. И все работает…

– Работает. Да. Но вот видишь ли, какое дело. Видимо из-за этой дискретности мы сюда и попали. Это же мир гранников. Дискретных структур. И они мучаются своей вечной… угловатостью. Стремятся к иному, к непрерывности, к красоте…

Глаза Марика вдруг вспыхнули, и лицо приобрело то самое обиженное мальчишеское изображение, что было, когда он только начинал говорить. И он бросил, обиженно, высоким голосом, вмиг утратившим теплые размышлительные нотки взрослого человека:

– Они же меня… Они меня сначала забрали. Они берут красивых людей. Они считали красивым меня. Именно меня. Ты случайно к ним попала… Ты случайно… – Прокричал он ей в лицо, но потом вдруг опустил голову, весь затрясся, из всегда правдивых влажных серых глаз покатились слезы.

– Ничего себе… – пробормотала Сова, – А я вроде бы тебя спасать бежала… Почему они меня пропускают? Понятия не имею. Вахтеры, что ли, их меня за свою признают?

Марик постарался взять себя в руки, поднял покрасневшее лицо, выставив кадычок на бледной высокой шее, и вдруг сказал:

– Да, сторожа признали тебя за свою. Словно собаки, пропускающие человека со знакомым запахом… или вообще без запаха. Ведь иногда обсыпают себя чем-то, например, табаком или идут по воде, чтобы следы не пахли.

– Табаком? Табаком? – Вскрикнула Сова. – Я же… Я же стучала об дверь контейнером с этой лигопыльцой. Я обсыпалась сама, и все вокруг себя. Вот! Вот! Эта пыль им, наверное, родная…

– Верно! – Марик вскочил и стал бегать по комнате, быстро произнося слова:

– Верно, пыль как родная. Отсюда – лигокристаллы, как родные. Корпы – как родные… Была же эта крамольная мысль у Чубарова… Произносил же, отщепенец несчастный: «Лигокристаллы не могли возникнуть в земле природным образом. Их нам подкинули». Вот, теперь вполне ясно, кто подкинул…

– Эти – Катя с сомнением посмотрела на стены, – Эти, гранники недоразвитые. Вряд ли… Может, у них какие хозяева есть.

– Может и есть, – отмахнулся Марик, – Но и с этими нужно поговорить. Нужно поговорить. Я же уже сформулировал три вопроса. Как-то их в себе нащупал. Эти три вопроса. Задай-ка им их…

– Слушай, Марик, а причем тут Платон Каратаев? – тихо спросила Катя.

– Понимаешь, – сказал слегка заплетающимся языком Строгий Юноша, – Нашел интересную штуку. Зенон был учеником Парменида. А Парменид представлял б ы т и е – как шар. Шар – это образ-схема самодостаточной, ни в чем не нуждающейся, никуда не стремящейся реальности. А таково, по Пармениду, бытие. А ведь у Толстого Платон Каратаев – тоже шар… Это однажды поразило меня. Каратаев – вовсе не обычное существо. Он ведь тоже как бы из другого мира.