В эвакуации главное не отстать от своего вагона, потому что потеряться — пара пустяков. И потом ищи-свищи ветра в поле.

В дороге сразу становишься серьезным человеком и начинаешь соображать.

Дедушка все время молчит. Когда ему совсем плохо, кряхтит. Черный пиджак он снял, брюки у него не на ремне, а на подтяжках, засунуты в сапоги с галошами. Галоши он не снимает даже ночью, потому что боится их потерять в этой толчее. Его пристроили к окошку. Но окно закрыто на двойную раму, и открыть его не получается. Проводников нет, а дышать нечем.

Ночью кто-то догадался и разбил окно. Сразу стало легче. Но теперь боимся, что на станции кто-то влезет.

— Эвакуация — это тихий ужас, — все время приговаривает Адельсидоровна. — Лучше было умереть в Москве…

Лично я так не считаю, потому что мы все-таки едем. И начинаем новую жизнь. По крайней мере, лучше, чем загорать все лето на даче!

За пять дней в жестком бесплацкартном вагоне мы все перезнакомились и голова распухла от разных рассказов. Хотя запомнить их совершенно нельзя — на голодный желудок, во-первых, и еще потому, что поезд все время дергается как ненормальный. Теряются вещи, падают дети с верхних полок, горят какие-то «буксы». На каждой станции нас собираются отцеплять. Закрываю глаза и молюсь, как учила бабушка:

— Господи! Исусе Христе! Помоги этим «буксам» дотянуть до Чкалова…

Открываю глаза: жарища, как в печке! Вонь, как на помойке! Скандальничают — как на базаре! И никто не помнит, о чем он говорил пять минут назад. Просто болтают без умолку, не обращая внимания, слушают тебя или не слушают.

— Люди разговаривают сами с собой, наверное, чтобы отвлечься от всего этого кошмара.

Так сказала моя мама.

А тетя Ира считает:

— Люди много говорят, чтобы меньше хотелось курить.

Она единственная в нашем вагоне еще может шутить.

Наташка писается и какается на газетку.

А я веду себя совсем как большой.

Стеклянная фляжка в рюкзачке с грохотом взорвалась уже на вторую ночь и облила всё купе красным морсом. Сначала испугались, что началась бомбежка. А потом, смеялись… целый час.

Эвакуация — это когда в бесплацкартном вагоне взрослые люди готовы съесть друг друга и все-таки друг другу помогают.

Поезд опоздал на целые сутки, и все равно на перроне нас встречает дядя Павлуша. У него с собой автобус из театра, в который мы благополучно грузимся и отправляемся на новую квартиру. А люди на вокзале остаются сидеть на своих узлах и чемоданах. Они там сидят сейчас и нам завидуют. Никто их в Чкалове и не ждал.

— Несчастные беженцы, — скорбит Адельсидоровна, ласково поглядывая на Павлушу.

Все-таки нужная вещь родственники, особенно во время войны.

В Москве дома я слышал еще давно такой разговор:

— Что потянуло на Урал Палборисыча? Надо быть ближе к Москве, чтобы тебя заметили…

— Опять интриги Марии Павловны. Она может играть только первые роли. А на карьеру Павлуши ей наплевать.

— …Зачуханный, замызганный, серо-буро-малиновый, ну сразу видно — захудалая провинция, — критикует тетя Ира в автобусе.

Все ж таки взрослые не умеют радоваться жизни и постоянно брюзжат, заметили?

— Лучше, чем Лосинка, — без капельки сомнения утверждаю я.

Окна раскрыты, нет бумажных крестов. Значит, налетов здесь не ожидается. И мы будем жить опять в мирное время.

Это орет репродуктор на всю привокзальную площадь…

Может, Прошлое, только прикидывается Прошлым… А на самом деле, если хорошенько зажмуриться — вот оно! Туточки! Самое что ни на есть — Настоящее…

Теперь мы живем на Советской улице, на углу. Дом четырехэтажный, новенький, с иголочки. Снаружи желтый, а со двора кирпичный. Вход с улицы заколочен. Так что ходим через двор.

Поднимаешься по лестнице, можно через две ступеньки, на третий этаж и справа большая дверь из двух половинок.

Открываешь одну половинку и входишь в холл. Так называется большой коридор. Прямо две двери. Слева комната, где живет тетя Маша с дядей Павлушей и Микешка. Микешка — карликовый шпиц.

Он все время тявкает, но не кусается.

Тети-Машино и дяди-Павлушино окно выходит во двор.

Справа — наша комната. Окно прямо на улицу. Тут мы устроились вчетвером — мама, тетя Ира, Наташка и я. Бабушка с дедушкой поживут в комнате у двери направо. Трехкомнатная квартира — это не шутка!

Налево — кухня, где хозяйничает домработница Машка. Она глухая от рождения. И слышит только то, что ей говорит тетя Маша. Спит Машка на сундучке, в углу. На кухонном столе — две керосинки. На стене полочки с посудой. Под окном шкаф для продуктов. У этой стенки маленький столик и три табуретовки.