Борис вошел в Грановитую палату не один, с патриархом Иовом. Не спеша поднялся на помост, уселся в кресле и только после того повел темными очами по палате. Заговорил негромко, глухо:

— Речь моя, бояре, не длинная и об одном она, о самозванце. Ныне явно, король и шляхетство его руку держат, на нас вора выпустить собираются. Вы, верно, знаете, Отрепьев на окрайну к казакам и холопам прелестные письма разослал. И еще, — лицо Бориса сделалось пасмурным, — доходят до нас слухи, кое-кто из бояр и князей нашей беде возрадовался. Не хочу называть их имена, но об одном вас, бояре, спросить желаю. Не вы ли меня противу моей воли на царство избрали? Не я ль вам служу по совести? Так отчего возрадовались самозванцу?

— Государь, назови нам тех, кто тебе козни строит! — вскочил Петр Басманов.

Вздрогнул Шуйский, Голицын вперед подался. В напряженном выжидании замерли в палате. Годунов медлил. Но вот покачал головой.

— К чему? Хочу добром жить с вами, бояре. Не держу я зла ни на кого, и вы на меня его тоже не имейте. Нам в согласии жить надобно. От лихих людей и холопов кто вам защита, как не я? И эту рубаху, — Годунов взялся за ворот, — готов разделить я с вами, бояре.

— Нам ли не ведома твоя доброта, государь! — угодливо подхватил князь Черкасский, а у самого глаза злые, холодные.

— От Бога власть твоя, — вставил патриарх Иов. — И на тя, государь, указал нам Господь своей десницей.

Тут раздался голос Семена Никитича Годунова:

— Заслать посла к королю, потребовать выдачи самозванца.

И вразнобой загалдели думные бояре:

— Верно!

— Нарядить!

Молчавший до этого Шуйский вдруг завопил:

— Отправить к Сигизмунду гонца! Требовать вора!

От неожиданности Голицын даже отпрянул от Шуйского, глянул на него удивленно.

На думе засиделись допоздна. Грановитую палату покидали в сумерках. Шуйский с Голицыным ушли вместе. До Неглинной им было по пути, и разговор у них теперь один.

— Како Годунов взмолился. — Шуйский оглянулся по сторонам. — Слушок есть, Смирной-Отрепьев заместо того, чтоб рубеж крепить, в Польшу ездил, в Самбор, к племяннику.

— Хе, хе, — засмеялся Голицын. — Гришка Отрепьев удила закусил. — И Василий Васильевич тут же спросил Шуйского — А ты с чего это, князь Василь Иваныч, на думе так за Бориску голос драл?

— Эвона! Аль не приметил, как Семка на нас очи вылупил? Вот и орал, ему напоказ…

А в Грановитой палате, оставшись вдвоем, Борис иг боярин Семен Никитич Годунов речь о самозванце вели. Говорил Борис:

— Ты, Семен Никитич, сотника Смирного наряжая, напутствовал, а меня заверял, коли, мол, дядька самозванца при панах начнет обличать Отрепьева, шляхта от него отвернется. Ан по-твоему и не вышло.

Борис продолжал сидеть в высоком царском кресле. На государе шитый золотом кафтан, волосы прикрывает круглая шапка.

В неярком горении свечей резко выделялось бледное лицо.

— Так кого же гонцом в Речь Посполитую нарядим? — спросил Борис.

Боярин Семен Никитич поднял глаза на государя, ответил, словно советуясь:

— Может, Постника-Огарева?

— Гм, он разумен и нам, Годуновым, служит по совести. Можно и его, — согласился Борис. — Только уж ты, Семен Никитич, сам поучи его, как ему надлежит с королем себя вести. Пусть одно Сигизмунду твердит: Польша и Литва беглого монаха, вора Гришку Отрепьева пестуют.

— Знамо, государь, каким речам гонца обучать.

Борис поднялся:

— Я же с Постником встречи не желаю. Довольно, и так разговоров сколь на Москве, что Годунов самозванца боится.

Опустив голову, прошелся по палате. Боярин Семен следил за ним, ждал. Борис остановился, потер лоб:

— Завтра поутру велю Петру Басманову в Новгород-Северск ехать. Северскую украйну крепить надобно и холопов усмирять кровью. Там их скопилось тьма. Они самозванцу подспорье.

В тот год осень выдалась сухая. Не тронутый морозами зеленел лист на дереве. Даже ежившиеся кустами болота в такую бездождливую пору не казались угрюмыми.

В чистом воздухе висели серебряные нити паутины, в полях, в пожнивье звонко кричали перепела, собирались в стаи скворцы.

Ночи звездные, утра росистые, холодные, но к полудню солнце выгревало как летом, хотя и Покров наступил.

…Октябрь тысяча шестьсот четвертого года. Объединив во Львове тысячный отряд польско-литовских панов и три тысячи казаков, Отрепьев переправился через Днепр у Киева, вступил на Русь.