Все эти шляхтичи знают друг друга не более часа. Они познакомились на этой стоянке, здесь же сдружились за общим ковшом, тут же и разойдутся, чтобы больше, быть может, никогда не встретиться.

Что-то странное творится с паном Гоноровым. Его бледное лицо страшно от той улыбки, которая растянула его губы да так и застыла; белые, крепкие, острые, как у волка, зубы виднеются из-под усов; нет-нет да и разведет челюсти пан Феликс и сухо щелкнет зубами. Страшные мертвые глаза смотрят на уголья костра, не мигнут. Порою Гоноровый поднимает голову, обводит взглядом шляхтичей — тогда видно, что белки его глаз налиты кровью, зрачки расширены и горят, как у хищного зверя. Иногда судорога искажает черты его лица.

Сказания о вампирах содержат в себе долю истины. Народная память сохранила воспоминания о существовавшем некогда людоедстве, приукрасила их, и таким образом вампир — вначале простой людоед — преобразился в сверхъестественное крылатое существо, сосущее по ночам кровь людей во время их сна.

Нечто подобное древним вампирам-людоедам можно встретить в историческое, не очень отдаленное от нас время. Страшная эпоха давала добрую почву для развития ужасных страстей.

В истории есть запись о некоем запорожском казаке, убившем двух своих детей, чтобы самому питаться молоком их матери, своей жены, причем он сосал это молоко пополам с кровью несчастной женщины.

Поэтому ничего нет удивительного в том, что о пане Гоноровом среди соседей ходил слух, будто он вампир. Быть может, этот слух не был простою выдумкою праздных кумушек про «проклятого пана», и, как вообще в сказаниях о вампирах, в этом было зернышко истины.

Почему Стефан, едва заметив совершавшуюся с его господином перемену, вздрогнул, и выражение испуга, почти ужаса мелькнуло в его глазах?

Только что наполненный вином ковш пошел вкруговую.

— Ну, пан Феликс, прикладывайся, что ж ты? — смеясь, заметил Гоноровому его сосед пан Маттиас.

— Добрый пан!.. Богом молю… Оставьте его, не трогайте… Беда будет… — дрожащим голосом прошептал ему на ухо Стефан-Лис.

— Ну, какая там беда? — презрительно проворчал Маттиас, шевельнув своими широкими плечами.

Он даже не прочь был бы теперь немножко подраться для развлечения.

— Пан! Пей! — поднес он ковш Гоноровому.

Пан Феликс не взял ковша. Он уставился в лицо соседа налитыми кровью горящими глазами, и нечто похожее на рычание зверя вырвалось из его рта.

— Чего ты фыркаешь? Пей с добрыми товарищами! — проговорил Маттиас.

Как будто электрический ток потряс огромное тело Гонорового.

Он выпрямился, вскочил на ноги. Глаза его почти вышли из орбит. Он зарычал и вдруг, как тигр, бросился на Маттиаса и вцепился зубами ему в горло. Пан Маттиас взметнул руками, роняя ковш, и упал навзничь на траву, а пан Феликс насел на него и грыз, грыз его, как грызет волк свою жертву.

— Пан Феликс! Господин! Опомнись! — умоляюще вопил Стефан.

Растерявшиеся было шляхтичи шумно вскочили.

— Чудовище! Людоед! — кричали они, спеша обнажить сабли.

Гоноровый оставил Маттиаса, выхватил саблю.

— Крови! Крови! — неистово закричал он и, размахивая саблей, рубя всех, кто попадался навстречу ему, кинулся бежать.

Стефан и шляхтичи пустились следом за ним.

Его пытались задержать, в него стреляли, но все было напрасно; его сабля рассекала головы, как кочны капусты, и он все мчался вперед по стану, дико хохоча, выкрикивая:

— Крови! Крови!

— Ах, голубчик! Да и рад же я, что с тобой повстречался! Ведь мы тебя покойником считали, — говорил князь Щербинин Павлу Степановичу, присев с ним у костра.

— Ну! — удивился тот.

— Честное слово! Поминанье о тебе подавали. А ты, Бога благодаря, жив-живехонек?

— Да откуда слух такой пошел?

— Из Москвы-реки в ту весну вытащили потопленника — ну, ни дать ни взять ты. И одежда, и рост… Лика, точно, разобрать нельзя было… Ну рассказывай, как живешь-поживаешь?

— Что моя жизнь? Скорбь да грех только. Ты счастлив ли с женой молодой?

— Счастлив, Бога благодаря, лучшего мне и просить нечего.

— Ты что же, с рас… с царем сюда пришел?

Белый-Туренин слегка улыбнулся его обмолвке.

— Да, с ним, — коротко ответил он.

— Незадолго до того, как мне в поход уезжать, жена твоя весточку прислала.

— Разве она не в Москве?

— Ах, да! Ведь ты не знаешь! Инокиня она. Монастырь маленький, тихий, бедный есть в лесах, верст триста, а то и поболе от Москвы, так вот в нем она постриглась. Святую жизнь, говорят, ведет.