«Ну теперь я действительно царь!»

Вдруг точно с неба сорвался и упал вихрь. Тучи мелкой пыли слепят глаза. Кони взвиваются на дыбы, всадники едва удерживаются в седле. Сам Лжецарь покачнулся, ослепленный, полузадушенный.

«Не быть добру», — думает суеверный народ.

Но снова все тихо. По-прежнему сияет солнце, по-прежнему в чинном порядке, сверкая и шумя, движется шествие. Снова неумолчные клики:

— Здравствуй, солнышко наше, царь Димитрий Иваныч!

У царя Димитрия был пир. Это далеко не было новостью для москвичей: редкий день проходил без царского пированья, без какой-нибудь забавы.

Бывало, они слушали гремевшую среди ночной тишины польскую музыку и вздыхали слегка.

«Гм… Что-то царь часто веселится! Ну, да известно — это так, пока, пройдет время и остепенится», — думали они.

Но день проходил за днем, а пиры, забавы, часто такие, которые считались нечестивыми, продолжались, и лица москвичей становились все угрюмее, задумчивее.

— Ктой-то это среди ночи на улице песни горланит? — спрашивал, бывало, пробужденный шумом и гамом от сна какой-нибудь купец или боярин.

— А это хмельные ляхи из дворца государева едут, — ответят холопы.

— Ишь, вопят, проклятые! Удержу на них нет! Пора бы им из Москвы восвояси… — недовольно ворчит потревоженный.

«Пора бы поганым восвояси», — все чаще подумывали мирные граждане. Но поляки, по-видимому, не думали уезжать. Напротив, их все более набивалось в Москву; они пировали, бесчинствовали, оскорбляли москвитян, позорили их жен. Не было над ними суда — они делали что хотели: царь все прощал им, своим сподвижникам. Московцы терпели и молчали, но что-то начинало закипать в их груди.

А царь забавлялся, царь пировал, ласкал поляков.

Вот и сегодня, сидя за пиром, он явно выказывал предпочтение ляхам перед боярами, говорил больше с ними, чем с русскими, хвалил их доблесть, обычаи, и сам, к довершению всего, одет был в польское платье. Бояре угрюмились, но терпели.

«Царь ведь… Его воля…» — думали они.

Вино лилось рекой. Пожалуй, никогда ни прежде, ни после царствования Лжедимитрия не выпивалось столько вина в Москве, как в это время. Ляхи умели попить, умели попить и русские, не отставал ни от тех, ни от других и Лжецарь.

Польская музыка, гремевшая во время пира, только что перестала играть. Слышен был гул голосов, смех, громкие шутки. Царский пир превращался в оргию.

— Что за обычай у вас, у москалей, прятать женщин? То ли дело, если б на этом пире да были красотки! — громко сказал какой-то изрядно захмелевший лях.

— Твоя правда! Было б повеселей, — поддержали его товарищи.

— Царь! Прикажи привести женщин, — нагло заметил первый поляк.

Димитрий был изрядно захмелевши. Его лицо покраснело и лоснилось, тусклые глаза оживились.

— А что ж! Отчего же и не позвать. Гей! Кто-нибудь! Приведите сюда женщин — ну, там жен купеческих либо опальных бояр… Живо! А мне… Ксению! — крикнул пьяным голосом Лжецарь.

— Царь, царь! Не дело ты затеял, — сказал сидевший неподалеку от него Белый-Туренин.

— Да! Негоже! — поддержал его Петр Басманов.

Бояре глухо роптали.

— А ну вас! Все в советники лезут! Живо исполнить, что я сказал! — крикнул Лжедимитрий и стукнул кулаком по столу.

Павел Степанович только пожал плечами и тяжело вздохнул.

Скоро в палату робко вошла толпа женщин, бледных, дрожащих, испуганных.

— А-а! К нам, москальки-красавицы! Будем вино пить… Авось вы нас полюбите. Садитесь, — заговорили поляки и загремели скамьями.

Женщины покорно сели рядом с панами. У многих из них на глазах блестели слезы.

— А где… моя? — спросил Лжецарь. — А-а! Вот она!

И он поднял глаза на стоявшую перед ним с опущенною головой Ксению.

— Дай взглянуть на тебя, красавица… — пробормотал Лжедимитрий.

Ксения не поднимала головы.

Один из бояр-приспешников, хмельной, взял ее за подбородок и повернул лицо царевны к самозванцу.

— А? Какова девка, хе-хе? — пробурчал он.

Яркая краска залила щеки царевны.

— Не смей! Не смей! Холоп! — крикнула она не своим голосом, потом повернулась к самозванцу: — Убей лучше!.. Зачем мучишь?..

Лжецарь побледнел. Хмель как будто разом соскочил с него.