— Так ты узнал меня там, в хлеву?

— Я не был уверен, но девушка выкрикивала твое имя. Говорила она на своем языке, но точно крикнула: «Алекс», — я слышал. Она кричала достаточно громко.

Снова повисло молчание, но уже не такое тягостное, как будто расстояние между ними чуточку сократилось.

— Что это за девушка? Что у тебя с ней?

— Ее зовут Лия. Она была поварихой у нас в лагере. Мы вместе сбежали. Я не трус…

— Ах, вот оно что: «великая, прекрасная, долгая-долгая любовь…»?

— Что ты такое говоришь?

— Вроде бы именно это тебе однажды предсказали, забыл?

— Нет, я все помню.

Мог ли он забыть нежные руки той белокурой женщины, державшие его ладонь, и ее странный завораживающий голос: «О, какая великолепная линия сердца… тебя ждет великая любовь, это я тебе предсказываю…» Это было восемь лет назад. Рядом в тележке сидел Бриско, он так хорошо смеялся, и они были во всем заодно, они были больше, чем братья… У него сжалось сердце.

— А ты помнишь нашу клятву?

— Какую клятву?

— «Крысиный хвост колдуньи Брит…» Я тебе это написал.

— Да. Ребяческая клятва. Только не говори, что ты до сих пор придаешь ей значение.

— Придаю. И ты, я уверен, тоже — раз пришел.

— Мне не следовало приходить. Ты дезертир. Известно тебе, что под видом дезертиров расстреливают невиновных? Я не должен был тебе это говорить, но это правда. А ты — настоящий дезертир. Ничто не может тебя спасти, и уж никак не я. Даже если б захотел.

— Ты не хочешь?

— Не могу.

— Герольф тебя послушает. Ты, насколько я понял, ему как сын.

— Я и есть его сын! В том-то и дело! Это ко многому обязывает. И уж никак не к тому, чтоб по ночам навещать дезертиров. А тем более устраивать им побеги.

— Ты мой брат.

— Я тебе не брат!

— Бриско…

— Сказано, не называй меня так!

— Я никогда не смогу называть тебя иначе.

— Тогда никак не называй! Ты мне не брат. И даже будь ты мой брат, это бы ничего не изменило. Все равно ты дезертир! Я пальцем не шевельну ради тебя. Это называется «государственные соображения». Нельзя подняться на самый верх, если не… в общем, надо показать себя способным…

— Способным на что?

— Я не желаю обсуждать это с тобой. Ты не можешь понять. У меня есть предназначение…

— Предназначение?

— Я сын Герольфа. Вывод сделай сам.

Пламя свечи, колыхавшееся от их дыхания, в последовавшем молчании затихло и стояло теперь прямо, словно застывшее. Алекс неловко извернулся, чтобы достать из кармана платок.

— Что у тебя с рукой?

— Болит. Кажется, плечо вывихнуто.

Снова помолчали. Потом Алекс сказал:

— Ты не хочешь узнать, как поживают родители, что с ними теперь?..

— Я ни о чем тебя не спрашивал!

— Могу и так сказать…

— Алекс, ради Бога! Я годами стараюсь забыть прежнюю жизнь. Мне это удалось. У меня есть отец, есть мать, есть взгляды на жизнь… И тут являешься ты, заводишь речь о каких-то людях…

— «О каких-то людях»? Они тебя растили, заботились о тебе десять лет!

— Они не были моими родителями!

— Так же, как Герольф и…

— Замолчи! Не твое дело мне это говорить! Ты, может, знаешь, кто мои настоящие родители?

На этот вопрос он не ожидал ответа, но Алекс ответил просто:

— Знаю.

Бриско вздрогнул. Потом словно окаменел. И заговорил срывающимся, исполненным угрозы голосом:

— Алекс…

— Да?

— Может, ты это и знаешь, но мне говорить не смей. Я запрещаю. Слышишь? Запрещаю. Только попробуй — и, клянусь, я тут же, как вылезу из этого погреба, переверну небо и землю, чтоб тебя расстреляли прямо завтра утром, и первым приду смотреть на казнь.

— Почему ты не хочешь этого знать?

— Не хочу!

Он сам не ожидал, что выйдет так громко. Возможно, и наверху было слышно. Он заговорил тише, сквозь стиснутые зубы:

— Мне плевать, кем и от кого я рожден! Я сын Герольфа и Волчицы!

— Они тебя похитили.

— И хорошо сделали!

— Они разлучили тебя с нами.

— Они дали мне новую жизнь. Жизнь, полную благородного честолюбия, и мне эта жизнь по сердцу! Я ни за что не вернулся бы к той, прежней, жизни, а еще какая-то третья мне тоже не нужна!