24 августа 1965 года умерла моя бабушка. Она умерла в больнице, в четыре часа утра. В этот момент я проснулась, меня разбудила ее смерть; наверное, мое бодрствование лучше, чем сон, сопровождало и бабушку в мир иной, а я, конечно, должна была быть рядом. Не физически, а — пытаюсь подставить слова: душой, духом, астральным телом, эфирным телом, чувством — все это неправильные слова. Но я по сей день помню, как проснулась от того, что бабушки больше нет. Мне было почти одиннадцать лет, я была существом незамусоренным, подобным высокочувствительному прибору. Возможно, это был последний день, когда я была таким существом. Со следующих дней я вступила в общую жизнь, на меня обрушились лавины страстей окружавших меня взрослых, на меня возложили обязанности и ответственности, я вовлеклась. Стала генерировать энергию противостояния. Но это было потом. 24 августа я приняла уход из жизни моей бабушки как должное.

Мама спала в той же комнате, на диване. Моей первой задачей было не разбудить ее, потому что я была уверена, что для нее наступили черные дни, месяцы, годы, что ей будет плохо, когда она узнает. Она будет спрашивать, как жить дальше, и все время плакать. Часы, которые я пролежала без сна на своей кирпичного цвета тахте, ушли на то, чтоб прочувствовать судьбоносность этого утра. Раздался звонок в дверь. Я знала, кто пришел и зачем. Это был мамин многолетний друг, спутник, гражданский муж, с которым они жили порознь, хоть и в соседних домах. Вернее, это последние полгода мы жили в соседних домах, возможно, он и нашел для нас эту квартиру. Раньше мы жили вчетвером, с мамой, бабушкой и дедом, в Большом Афанасьевском переулке, на Арбате. Бабушка болела давно, она заболела еще до моего рождения, а когда жить ей оставалось чуть больше полугода, она занялась расселением мамы и дедушки, без нее оставлять их вместе было нельзя.

Мы разъехались: дед — в комнату на Ленинском проспекте, мы — в маленькую трехкомнатную квартирку на Колхозной площади. После просторных трех комнат арбатской она казалась чуланом: ну что за комната — пять метров! Когда мы смотрели квартиру, мое мнение тоже спросили, я сказала: нехорошая квартира, не хочу. Стены были зловещего темно-фиолетового цвета, почти черные. Жил здесь некий гэбист с женой и дочкой. Я точно не знала, что такое КГБ, но из разговоров взрослых у меня сложился образ подземелья, где обитают кощеи и летучие мыши. И тут как раз эти страшные стены. И полумрак. Над столом низко висел большой абажур с бахромой. Мне показалось, что мы где-то далеко, на окраине Москвы, это только укрепило образ темницы — я думала тогда, что все темницы находятся где-то далеко. Детская версия формулы «ад — это другие»: близко расположено все хорошее, далеко — плохое.

Мое мнение, конечно, было не в счет, переезд состоялся. Для начала стены перекрасили в бежевый цвет — тона у советских красок были рвотно-говнистые, но светлый казался лучше темного, а уж потом мама осуществила реконструкцию, навела дизайн и уют, что она любила и умела делать.

Я открыла дверь Другу-Спутнику, вышла на лестницу, чтоб не впускать его в квартиру, и шепотом стала уговаривать уйти. Я не хотела, чтоб он рассказал маме о том, что умерла бабушка, я надеялась, что если он не расскажет, она не узнает. То ли он дежурил в больнице, то ли поехал туда рано утром, но именно он оказался печальным вестником. Он настаивал, он хотел войти, шум разбудил маму — мой план не удался. Да, потом были похороны. Для меня началась новая эра.

Смерть было словом, которое я услышала раньше, чем слово жизнь. Это советские акушерки говорили моей маме, у которой была родильная горячка и прекратились схватки, что ребенок (то есть я) сейчас умрет. Тужься, говорили ей, у него (у меня) уже остановилось сердце. Тогда пол ребенка еще не умели определять в утробе, так что было неизвестно, он я или она. Удивительно, что дети все же рождались в тех родильных домах, где служили фурии, химеры, гарпии, бабы-яги, злые чары которых испытала на себе и я. В постсоветской России они, возможно, остались на своих боевых постах, потому что даже те, кому уготованы привилегированные заведения, едут рожать за большие деньги в Европу. Мама лежала в кремлевском отделении роддома, и бабушка писала ей туда в ответ на ее жалобы: «Потерпи, представь, каково в других отделениях, тут-то — лучшее». А мама на персонал и не жаловалась, писала, что приветливые, и гардины на окнах шелковые, и всего пять человек в палате, и холодильник, жаловалась только, что болеет, и ребенок (то есть я) болеет, и что лежит она тут уже месяц, а когда отпустят — не говорят. Мама писала о врачах и палате восторженно, так полагалось: любое учреждение было государством в миниатюре, а его распорядители — мини-политбюро.

Выжив при первом знакомстве с миром, я вовсе не рассталась с темой смерти. Хотя я не различала слов, будучи младенцем, все же я впитывала атмосферу и, как говорят о домашних животных — «все понимала». Понимают даже растения, знаю по своим. Ну, что калатея протягивает к балконной двери все свои семь листьев, разрисованных розовыми полосами? Она показывает, что ее пора унести в дом, жарко. Всякая живая клетка что-нибудь да понимает. Так вот, бабушке сделали первую раковую операцию в год моего рождения. До дня ее смерти их было сделано одиннадцать. Сначала бабушка отложила смерть, потому что хотела на меня посмотреть. Так думаю я, но она думала, может, не обо мне — о моей маме, хотела удостовериться, что ее жизнь по всем параметрам устроена: работа в Министерстве культуры СССР уже есть, теперь нужна аспирантура, кандидатская, надежное место в научно-исследовательском институте, замуж выдали — хороший муж (мой отец), из «сплоченной советской» семьи, уже в партию вступил, трудится в Министерстве культуры, но в другом, РСФСР, что лучше, чтоб не мозолить друг другу глаза.

Вот-вот родится ребенок, дочь в роддоме уже две недели, и все никак, а тут — ужасное событие, умерла мать, без пяти минут прабабка, и это надо скрывать, потому что роженица должна быть спокойна, иначе, не дай бог, осложнения будут и ребенок может погибнуть. У бабушки со смертью были простые, даже близкие отношения. Не только потому, что в любом ее возрасте, начиная с преждевременной юности, из десяти ее знакомых в живых оставался один. И из двадцати, и из тридцати — один. Этого уже достаточно для особых отношений с потусторонним миром, но было и нечто более весомое. Она привыкла всматриваться в бездну — чтоб не потерять из виду своего погибшего на войне сына. В России не было десятилетия, когда не убивали бы сыновей, наверное, поэтому моя мама хотела только девочку.

Мое рождение вызвало прилив вдохновения у очень больной и очень уставшей от жизни бабушки. Ей захотелось жить дальше. Так получилось, что воспитывала меня она, руководила жизнью семьи она, она передала мне столь мощный импульс, что потом всю жизнь я скучала по тому нашему дому, именно по такой семье и такой любви, но мне никогда не удалось воссоздать в своей жизни ничего подобного великолепию первых десяти лет. Оно ушло вместе с поколением бабушек-дедушек. Следующие поколения шли по пути нарциссизма — и дошли до точки, в которой даже самого себя любить лень.