Шрифт:
Но объяснив себе само событие и сочтя таким образом революцию 1848 года частью провиденциального замысла, верный своему принципу милосердия к павшим Дюма не стал подражать тем, кто изо всех сил старался показать окружающим свою ненависть к изгнанным членам Орлеанского дома. Даже не особо жаловавший его Луи-Филипп вызвал у него следующее восклицание: «Господи, яви милосердие к королю! Господи, ниспошли мир старику! Господи, дай мужу и отцу все родительское и супружеское счастье, какое смогло остаться для него в неисчерпаемых сокровищах твоей доброты!» («Завещание г-на Шовелена», I).
И уж понятно, что память Фердинанда Орлеанского была для писателя вдвойне священна. После революции 1848 года и изгнания Орлеанских комендант Лувра Демулен решил потрафить возбужденной толпе, приказав сбросить с пьедестала конную статую герцога Орлеанского. Дюма пришел в ярость и не побоялся послать для опубликования следующее письмо редактору газеты «Пресса» Эмилю де Жирардену:
«Дорогой Жирарден,
вчера я проходил через двор Лувра и удивился, не увидев на пьедестале статую герцога Орлеанского.
Я спросил, сбросил ли ее народ, и мне ответили, что убрать статую приказал комендант Лувра.
Почему? Что это за изгнание, для которого разрывают могилы?
При жизни г-на герцога Орлеанского все, кто составлял передовую часть нации, возлагали на него свои надежды.
И это было справедливо, потому что, как всем известно, г-н герцог Орлеанский вел постоянную борьбу с королем и впал в немилость после слов, произнесенных им в совете: «Сир, я предпочитаю быть убитым на берегах Рейна, а не в сточной канаве на улице Сен-Дени!»
Народ, справедливый и умный народ, знал и понимал это, как мы. Идите в Тюильри, и вы убедитесь, что единственные покои, которые народ пощадил, принадлежали г-ну герцогу Орлеанскому; почему же надо проявлять большую, чем народ, суровость к несчастному принцу? Хорошо, что теперь он принадлежит лишь истории.
Будущее — это глыба мрамора, которую события могут обтесывать по своему усмотрению; прошлое — бронзовая статуя, отлитая в форму вечности.
Вы не можете сделать так, чтобы то, что было, перестало существовать.
Вы не можете заставить исчезнуть то, что г-н герцог Орлеанский во главе французских войск захватил перевал Музайя.
Вы не можете изменить то, что в течение десяти лет он передавал бедным треть своего цивильного листа.
Вы не можете зачеркнуть то, что он просил о помиловании для приговоренных к смертной казни и в нескольких случаях ему удавалось мольбами добиться этого помилования.
Если сегодня можно пожать руку Барбесу, [44] то кому мы обязаны этой радостью? Герцогу Орлеанскому!
Спросите художников, шедших за его гробом, пригласите наиболее известных: Энгра, Делакруа, Подена, Бари, Марочетти, Каламату, Буланже.
Позовите поэтов и историков: Гюго, Тьерри, Ламартина, де Виньи, Мишле, меня — кого хотите; в конце концов, спросите у них, спросите у нас, считаем ли мы, что статую надо вернуть на прежнее место.
И мы ответим Вам: «Да, потому что она была установлена в честь принца, воина, артиста, великой и просвещенной души, которая поднялась в небо, благородного и доброго сердца, которое было отдано земле».
Поверьте мне, республика 1848 года достаточно сильна для того, чтобы перед лицом павшей королевской власти узаконить это возвышенное отклонение — принца, оставшегося стоять на своем пьедестале.
Ваш Алекс. Дюма 7 марта».44
А. Барбес (1809–1870) — французский революционер-демократ, соратник Бланки. В 1839–1848 годах сидел в тюрьме и лишь благодаря заступничеству герцога Орлеанского не был казнен.
Помимо представителей Орлеанской ветви Бурбонов, Дюма был лично знаком и с потомками Наполеона. Хотя он и мог бы затаить на императора злобу за несправедливое отношение к генералу Дюма, его отцу, он, тем не менее, весьма сочувственно писал о Наполеоне, не присваивая себе права приговора, а лишь излагая факты, добытые в архивах, и представляя собственное мнение о них на суд читателей и Истории. Благодаря Дюма мы можем, например, проследить по дням историю падения императора и возвращения Людовика XVIII в Париж после битвы при Ватерлоо. История эта весьма поучительна. Интересующихся отсылаем к роману «Сальватор» (Ч. И, главы XXVII–XXVIII).
В детстве будущий писатель не только слышал о Наполеоне, не простившем генералу Дюма его независимого поведения, но и дважды видел его, когда тот сначала проезжал со своими войсками Виллер-Котре по пути в Ватерлоо, а потом возвращался с их остатками из Ватерлоо в Париж.
С потомками и родственниками Наполеона Дюма был уже знаком лично. В частности, с Наполеоном-Жозефом, племянником императора, сыном Жерома Бонапарта, бывшего короля Вестфалии, он, как вы помните, посетил остров Монте-Кристо. В доме самого Жерома Бонапарта писатель также был принят. Знал он лично и Наполеона Малого, ставшего последним французским императором Наполеоном III. После избрания Наполеона президентом Дюма послал ему поздравительное письмо, включавшее несколько полезных советов в духе своих представлений о справедливости. В частности, он рекомендовал вновь избранному президенту вернуть во Францию членов семьи свергнутого революцией Луи-Филиппа и назначить на некоторые государственные посты видных представителей оппозиции. Д. Циммерман пишет об этом: «Неизвестно, получил ли Александр ответ, но совершенно очевидно, что бескорыстные советы никакого эффекта не возымели». [45]
45
Циммерман Д. Цит. соч. Т. 2. С. 134.
Лично зная королей — своих современников, Дюма не мог не представлять себе живыми и королей прошлого. Он угадывал в «бронзовых статуях, отлитых в форму вечности», черты реальных людей. Галерея портретов французских монархов, созданная романистом, велика, и все эти священные особы, от Карла VI Безумного («Изабелла Баварская») до Людовика XVIII («Граф Монте-Кристо») и Карла X («Сальватор»), изображены отнюдь не парадно, а скорее такими, какими их можно было увидеть в повседневной жизни.
Вот Карл VI, обретавший рассудок лишь в присутствии доброй и любящей его Одетты и окончательно потерявший его после ее смерти. Постаревший, загнанный в угол и ставший игрушкой в руках партий, король встречается наконец со своим сыном, пытающимся сохранить монархию и потушить огонь междоусобной войны. Дофин старается склонить отца к решительным действиям, но тот окончательно сломлен и рад лишь тому, что в мгновение, когда безумие ненадолго отпустило его, он может в последний раз увидеть свое дитя.
«Король с нежностью смотрел на дофина.
— Да, да, — говорил он ему. — Ты все сделаешь так, как обещаешь… Но я не могу согласиться. Ступай же, мой орленок, крылья у тебя молодые, сильные и быстрые. Ступай и оставь в гнезде старого отца, которому годы надломили крылья и притупили когти. Будь доволен тем, что своим присутствием ты подарил мне счастливую ночь, что ласками своими прогнал безумие с моего чела. Ступай, мой сын, и да вознаградит тебя Бог за то благо, которое ты мне сделал!
При этих словах король встал: боязнь, что внезапно могут войти, вынуждала его сократить драгоценные минуты радости и счастья, которые дарило ему присутствие единственного на свете любящего его существа. Он проводил дофина до самой двери, еще раз прижал его к своему сердцу. Отец и сын, которым уже не суждено было встретиться вновь, обменялись последним прощальным поцелуем, и юный Карл удалился» («Изабелла Баварская», XXV).
А вот Карл X, такой же бессильный, хотя и не впавший в безумие. Париж накануне восстания, кабинет министров в волнении, придворные поговаривают о введении в столице осадного положения. Слушая доклады министров, король «… глубоко вздыхал, словно находился один в спальне, и звали его не Карл X, а Людовик XIII.
О чем он думал?
О невеселых результатах законодательной сессии 1827 года? О несправедливом законе против печати? О тяжких оскорблениях, нанесенных останкам г-на де Ларошфуко-Лианкура? Об обиде, пережитой во время смотра на Марсовом поле? О роспуске национальной гвардии и вызванном им возмущении? О законе, касающемся списка присяжных, или законе об избирательных списках, вызвавшем в Париже такое сильное брожение? О последствиях роспуска Палаты депутатов или о восстановлении цензуры? (…)