Этим путем дано было удовлетворение народу; особенное же удовольствие доставлено было тем законодателям, тем адвокатам, тем завистливым журналистам, хищным птицам революции, чьи глаза не выносят никакого блеска, как глаза их собратьев — ночных птиц — не выносят никакого света.

Гордость тех, кто не может ничего создать, сводится к разрушению» («День в Фонтене-о-Роз», IX).

Итак, когда был вскрыт склеп Бурбонов, первым извлекли тело Генриха IV. К этому времени его памятник в Париже уже был переплавлен на мелкие монеты.

Тело Генриха IV чудесно сохранилось: прекрасно узнаваемые черты лица были именно теми, что освящены любовью народа и кистью Рубенса. Когда его, в так же хорошо сохранившемся саване, вынули первым из склепа, волнение было необычайное и под сводами церкви непроизвольно чуть было не раздался популярный во Франции возглас: «Да здравствует Генрих IV!»

«Увидев эти знаки почета, можно даже сказать — любви, — продолжает свой рассказ шевалье Ленуар, — я велел прислонить тело к одной из колонн клироса, чтобы каждый мог подойти и посмотреть на него.

Он был одет, как и при жизни, в бархатный черный камзол, на котором выделялись его брыжи и белые манжеты, в такие же, как камзол, бархатные штаны, шелковые чулки того же цвета, бархатные башмаки.

Его красивые с проседью волосы все так же лежали ореолом вокруг головы; его прекрасная седая борода все так же доходила до груди.

Тогда началась бесконечная процессия, как бывает у мощей святого: женщины дотрагивались до рук доброго короля, другие целовали край его мантии, некоторые ставили детей на колени и тихо шептали:

«Ах, если бы он был жив, бедный народ не был бы так несчастен!»

Они могли бы прибавить: и не был бы так жесток, ибо жестокость народа порождается несчастьем.

Процессия эта продолжалась в субботу двенадцатого октября, в воскресенье тринадцатого и в понедельник четырнадцатого» (IX).

Затем рабочие извлекли из склепа останки других королей, находившихся в разной степени разложения, и побросали их в общую яму. Генрих IV при этом продолжал стоять у колонны, представляя собой безмолвного свидетеля поругания монархии.

Все происходило довольно мирно, пока из Парижа не приехал некий рабочий, присутствовавший при казни Марии-Антуанетты. Поскольку этот человек явно не делал различия между революционным пылом и желанием унизить противника, он подскочил к мумии Генриха IV и, схватив за бороду, залепил ей пощечину. Труп упал на землю. В следующую же секунду оскорбителя чуть не разорвали на части другие рабочие. Ему пришлось бежать. Но когда жители города узнали о его поступке, они отшатнулись от преступника: хозяин харчевни не дал ему обеда, хозяин квартиры выгнал на улицу, ни один человек не соглашался дать приют на ночь. Блуждая в темноте, в полубреду, следуя за неожиданно появившимся призраком, он оступился и упал в общую могилу королей, сломав себе руку и ногу. Шевалье Ленуар вовремя оказал ему помощь, но несчастный сошел с ума и через три дня умер.

Что до Генриха IV, то «его не бросили, как других, в королевскую груду, а опустили, тихонько положили и заботливо устроили в одном углу; затем благочестиво покрыли слоем земли, а не извести».

Тех, кто это сделал, трудно было бы заподозрить в монархизме. Нет, почести были оказаны не королю, а человеку, каким его видел французский народ и каким его видел Александр Дюма.

Если человек ответствен перед Провидением за свои действия, то логично, что король отвечает не только за себя лично, но и за то, как он распоряжается судьбой государства. Так что королю в этом смысле тяжелее, чем самому жалкому нищему. Тот, по крайней мере, может всю жизнь думать только о себе, а король должен заботиться о государстве и ставить свое королевское достоинство выше личных интересов.

Дюма многократно изображал конфликт долга и личных интересов, который возникает не только у монархов, но именно монархам зачастую отказывают в этом: многим кажется, что властей предержащих волнуют только их прихоти. Дюма же был знаком с людьми, облеченными властью, и хорошо их понимал.

Его Людовик XIV, порвав с Марией Манчини, несчастен. Он рыдает, упав в кресло, но знает, что не отступится от своего решения, ибо интересы государства требуют его женитьбы на испанской инфанте. Входит Мольер.

«Король. Что вы тут делаете, сударь?

Мольер. Государь, я присутствую при самом возвышенном зрелище, которое удается созерцать поэту: при борьбе против человеческих страстей!

Король. Ошибаетесь, сударь: вы созерцаете не человека, но короля. Человек уступил бы своим страстям, король же их победил. Ну что ж, смотрите на меня. (Горестно улыбается.)Воля может все, стоит лишь захотеть» («Молодость Людовика XIV». Действие V, XVI).

Дюма видит в короле человека и стремится показать, что тот должен делать, чтобы стать идеальным правителем. Людовик XIV должен преодолеть свою первую любовь. Карл I Стюарт должен забыть, что находится на эшафоте, и успеть сообщить Атосу о спрятанных им сокровищах, которые послужат восстановлению на престоле его сына («Двадцать лет спустя»). Последнее «Remember!» Карла I призывает не забывать о долге. Это не риторическая фигура перед собравшимся посмотреть казнь народом, это конкретное указание к плану спасения английского престола. Не лучше и Карлу IX с его сестрицей Марго.