— А ты? — наконец-то прервала затянувшееся молчание Вероника, которая, судя по всему, подобные фортели из жизни мужиков видела разве только в старых советских фильмах, и относилась к ним, естественно, с соответствующим юмором.

— А что я? — горестно вздохнула Ирина Генри-ховна, выключая массажер. — Я…

— Ты хоть пробовала объясниться с ним? Я имею ввиду, по-серьезному объясниться.

— Неужто не пробовала?

— А он?

— А его будто околдовал кто-то. Втемяшил себе в голову, будто я…

— Хороший хоть мужик-то? — совсем уж неожиданно хохотнула Вероника.

— Кто? — покосилась на нее Ирина Генриховна, до которой вдруг стало доходить, что не она «работает с клиентом», а сама распахнула душу перед Чижовой, рассказывая ей то, что до этого момента копилось в душе. И боль, и отчаяние, и почти животный страх потерять Турецкого, ее Сашу, и в то же время дикая обида на него, дурака. Важняк хренов! Следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре России… Дурак, а не важняк! И как ему, дураку, вообще другие дела доверяли, если он в своих собственных разобраться не может!

— Ну-у… тот, к которому муж ревновал. Понимая юморок Вероники, Ирина Генриховна невесело усмехнулась.

— Хороший, наверное. Да только я этого не знаю.

— А муженек твой?

Короткий вздох Турецкой и понимающий кивок головой Вероники.

— Понимаю, цены нет мужику. Долго хоть прожили вместе?

— Всю жизнь.

— Хорошо сказано, — с нескрываемой завистью вздохнула Вероника. — И дети, поди, есть?

— Дочь. Шестнадцатый…

— А у меня сын. Правда, только-только в школу пошел.

И столько нежности было в этих словах, что Ирина Генриховна посчитала кощунством расспрашивать о чем-то Веронику. Тем более, она и без того знала, что за несчастье накрыло эту семью. Впрочем, тот оверкиль, который случился в семье Чижовых, можно было предугадать задолго до окончательного распада семьи, будь у Вероники более прагматичная натура. Видимо не в отца пошла доченька, который быстренько соориентировался не только в политической, но и в экономической обстановке России первой половины девяностых годов и прибрал к ручонкам все, что можно было прибрать. И естественно, что зятек, подобный Артуру Чижову, был для него в ту пору просто находкой. И еще… судя по всему, Вероника любила своего Артура, и этим сказано все.

Так что, лезть в ее душу с расспросами, было бы непростительной глупостью, надо было дождаться того момента, когда Вероника раскроется сама. А то, что она раскроется, причем, очень скоро, в этом Ирина Генриховна даже не сомневалась. Не надо было заканчивать специализированные курсы, которые давали право работать криминалистом-психологом, чтобы догадаться, что творится в душе этой не молодой женщины. И несчастье ее было в том, что всю свою боль она держала в себе, видимо, опасаясь вынести ее на суд друзей, родных и близких знакомых, которые порою бывают настолько жестоки, завистливы, и невежественны, что со стороны может показаться, будто не близкий им человек выплеснул в сердцах свою боль, а судят они врага, которого надо не просто сломать, а добить, круша; при этом кости.

— Ну что, может пару граммов жира сбросим? — предложила Ирина Генриховна, поднимаясь с кресла.

— Можно, — согласилась с ней Вероника и засмеялась белозубо. — Что бы всех мужиков охомутать сразу:

— Сдались бы они, дурошлепы!

— А вот тут ты не права, подруга, — попыталась развить свою мысль Вероника, видимо, проникнувшись к ней, как к старой, доброй подруге, перед которой даже свою изнанку вывернуть не очень-то боязно. — Охомутать их, козлов, а потом бросить, чтобы знали, каково нам, бабам, приходится.

— То есть, дать-то дадим, а насчет женитьбы — это уж хренушки. — хмыкнула Ирина Генриховна, мысленно представив при этом, как бы отреагировал на это ее Турецкий. Надо думать, удавил бы на месте. И в то же время, при его интеллигентности… Впрочем, чего мозги дурью забивать, ежели и без того жизнь разваливается?

А Вероника уже закатывалась радостным смехом от подобной перспективы наказать всех козлов-мужиков огулом. Вот бабенок бы только подбить на это.

Пообещать всем мужикам жениться, и когда они, разомлевшие от счастья и собственной значимости, что забрались в твою постель, уже видят себя рядом с женой-красавицей, заявить, сбрасывая простынку: «А теперь все, голубок, побаловались малость и будя». И никаких-таких женитьб и мендельсонов.

«М-да, ситуация», — не сдержалась, чтобы не хмыкнуть Ирина Генриховна, мысленно переводя весь этот цирк на Артура Валентиновича Чижова. А ведь с ним, голубчиком, именно так и поступили. Правда, сделала это не Вероника, а довольно умненькая девчушка Таня Савельева, которую можно было охарактеризовать, как говаривали в годы Советской власти: «Комсомолка, спортсменка, красавица, да и вообще отличница».

Хотелось бы, правда, знать, кого именно винил муж Вероники, когда Татьяна ударила его сапожком под самое, под дыхало. Себя, идиота, решившего, что и его времечко наконец-то настало, когда уже не оглядываясь на своего всесильного тестя можно будет не только машину поменять на более престижную иномарку, но заодно с ней и жену сменить? Более удачливого молодого соперника или все-таки Татьяну? И уже ответ на этот вопрос…