Вот об этом — о стиле нулевых годов, которому далеко не обязательно подчиняются, но с которым вынуждены соотносить свою деятельность все критики с умом и талантом, мы сейчас и заговорим.

И начнем отнюдь не с эстетики, а с того, как сегодняшние авторы совмещают «блажь ума и надобность журнала». Или, говоря по-другому, с вопроса о том, что в критике первично: спрос или предложение, замысел творца или редакционный заказ.

Для критиков доперестроечной эры, почти никто из которых почти никогда не располагал собственной трибуной [62] , вопроса здесь не было. Поденщики, к которым принято было относиться либо пренебрежительно, либо снисходительно, писали свои рецензии, обзоры, реплики, конечно же, по заказу, тогда как мастера, конечно же, руководствовались не волею заказчика, но почти исключительно собственною длинной мыслью, размещая на свой страх и риск написанные творения — жанрово, разумеется, все те же, но статусно совсем иные статьи, рецензии и реплики — там, где это представлялось возможным: что-то в «ЛГ», что-то в «Воплях», а что-то и вовсе в «Кодрах» или провинциальных «Ученых записках» тиражом этак в сто-триста экземпляров. Случалось мастерам плоды своих угрюмых дум и в самиздат запускать, и писать в стол, рассчитывая, впрочем, главами воткнуть их в загодя обдумываемый авторский сборник или монографию.

Я, само собою, утрирую, но норма — кстати говоря, уравнивавшая критиков с поэтами, тоже ведь пишущими по вдохновению и как бы для себя, но распечатывающими стихи везде, где только возможно, — была именно такой.

Сейчас она изменилась, и похоже, что критики следующих за моим поколений соглашаются писать о литературе только в том случае, если находится издание, готовое взять их в штат или на контракт с непременным предоставлением carte blanche в предварительно оговоренном формате.

Критики опять уравнены с поэтами, но уже в том смысле, что от погружения в заботы суетного света они пробуждаются исключительно к священной (и желательно, чтобы хорошо оплачиваемой) жертве или, выразимся менее торжественно, к роли первого (и желательно единственного) парня на деревне.

Особенно выразителен, конечно, пример Бориса Кузьминского, в творческой биографии которого четко выделяются периоды активности, восхищающей своим лихорадочным драйвом, когда критик получал carte blanche от «Независимой газеты» (1991–1992), от «Сегодня» (1993–1996), от «Русского журнала» (2000–2001) [63] , а теперь вот от «Политбюро», и паузы, когда он занимался чем угодно, но только не сочинением статей и рецензий.

Такова теперь норма, во-первых, санкционирующая работу (творчество?) в нетрадиционном для России режиме «включить — выключить», а во-вторых, поскольку работодателю вполне достаточно иметь по одному специалисту в области текущей словесности на издание, жестко разводящая критиков на наемных, т. е. удостоившихся найма, литературных обозревателей и на фрилансеров.

Что позволяет, с одной стороны, однозначно идентифицировать обозревателя с изданием, которому он продает свое вдохновение (мы говорим — Немзер, подразумеваем «Время новостей»; мы говорим — «Газета», подразумеваем Николая Александрова), а с другой, ставит фрилансеров в положение, когда они могут больше не беспокоиться. Рядом с Немзером, рядом с Александровым, равно как и на одних страницах с Лизой Новиковой или Львом Данилкиным, места им все равно не найдется, спесивые младофилологи их в свою касту все равно не примут, так что и новобранцам, и провинциалам, и — увы мне, увы! — амбициозным старым мастерам [64] остается либо переквалифицироваться в прозаиков да поэтов [65] , либо, лишившись права на оперативный отклик в нелитературных изданиях, разбрасывать свои все более и более редкие и — volens nolens — все более и более отрывающиеся от злобы дня статьи по толстым, т. е. специализированно литературным ежемесячникам.

Об этих внутрицеховых проблемах не стоило бы, разумеется, и говорить, но кадровый вопрос (по аналогии с булгаковским квартирным) энергично переформатирует нашу критику, воздействуя и на утверждающийся как норма тип литературно-критического высказывания, и на его поэтику.

Если раньше каждое издание, привлекавшее авторов со стороны, представляло собою что-то вроде Гайд-парка и каждое высказывание, вплетаясь в разноголосицу критического хора, соответственно воспринималось всего лишь одним из возможных, то принятая нынче модель «одно издание — один критик» с неизбежностью устраняет из повестки дня и идею плюралистической состязательности мнений, и диалогичность их внутреннего устройства.

Каждый обозреватель — естественно, только на территории своего издания — и царь, и бог нынче, и воинский начальник. Его речь по определению монологична и императивна, так что если уж скажет, например, академическистрастный Андрей Немзер: «Сколь ни сужай круг лучших современных писателей, Вишневецкая в нем останется» («Время новостей», 13.02.2003), то читатели, отрезанные от иных мнений, принуждены либо принимать сказанное критиком на веру, либо не принимать. Как, равным образом, если даст клиент-ориентированный Лев Данилкин команду читателям «Афиши»: «Можно покупать почти все подряд, французов и англичан — практически безоговорочно; следует избегать авторов-женщин — Шевалье, Оутс, Токарчук, Прюдом» (2003, № 3), то и она не подразумевает ни возражений, ни даже корректировки.

Спросят: но ведь никто же не мешает читателю, желающему получить объемное представление о процессе, заглядывать в другие издания? Вопросом же и отвечу: а часто ль вы, кроме профессионалов, встречаете сейчас охотников следить сразу за несколькими изданиями? В том-то и проблема, что нормального, т. е. не отягощенного ни избытком времени, ни чрезмерной любознательностью, читателя такое положение вполне устраивает: можно выбрать своего критика (как, по аналогии, выбирают своего парикмахера, автомеханика, психотерапевта) и, не тратя времени попусту, формировать собственный читательский рацион по его авторитетным рекомендациям.