Ну, чем не жизнь! И если бы Мария была рядом — счастье! Однако ее рядом нет и не будет. И он уже не просто про нее забыл, а смирился с этой разлукой и уже не мучается, отгоняя мысли о ней, он теперь любит только футбол. А тут что-то случилось, прекрасный, теплый вечер, а на стадионе — ни души.

— Да ты что, ничего не знаешь? Газет не читаешь? — удивлен сторож стадиона. — Партийный указ, денежная реформа. Ликвидируют 100 и 50-рублевые купюры. У меня-то их нет, я и не мучаюсь. Да, видать, у тебя тоже с деньжатами негусто.

Вернулся Ваха засветло в свой чуланчик и сразу понял, что в «Образцовом доме» переполох. В Советском Союзе много денег в банках хранить боялись: вдруг спросят — откуда, конфискуют, посадят, так что хранили дома. А тут чуть не мешками выносят, уже багажники битком. Говорят, в Госбанке всего два дня будет обмен на новые купюры, и сумма обмена ограничена. Вот почему появился в чуланчике Якубов Асад, заискивающе:

— Ваха, брат, выручай. У тебя ведь все равно денег нет. Пропадут, а обменяешь, как свои, — долю получишь.

Мастаев еще думал, точнее — не совсем соображал, но мать высказалась:

— Нечего к грязным деньгам прикасаться.

— Вы-то что теряете? — изумился Якубов.

— Свое доброе имя, — говорит мать.

— Какое у вас имя? — он еще что-то хотел сказать, но Баппа его опередила:

— Вон!

— Нищенка! Уборщица! Так и загнетесь в нищете!

— На все Божья воля.

Эти мешки денег потрясли Ваху. Его зарплата — всего две бумажки, кои никогда не отягощают его карман, а у соседей такие деньжищи! Есть над чем задуматься, чему подивиться. Да он особо не завидует, уже давно свыкся с мыслью, что он полусирота, дворовый мальчуган и ему много не надо. Как говорит мать: что предписано — хвала Богу, а его предназначение — честно трудиться, спокойно, как прежде, жить. Однако как он ни старался не менять свое мироощущение, а эти пресловутые «мешки» не выходили из головы. И вот, когда поступило очередное письмо «явиться в Дом политпросвещения, мол, какой-то всесоюзный референдум, он тайком от матери письмо разорвал, выкинул. В нем закипал бунт. Но это умело погасили: следом поступило другое письмо: «Тов. Мастаев В. Г. не исполняет взятых на себя обязательств, в соответствии с Конституцией СССР просим в течение суток освободить служебное помещение, используемое вами под жилье».

— Сынок, делай, как они велят, — взмолилась мать.

— Кто «они»? — вскипел Ваха.

— Не знаю. Но они — власть. Миром правят.

— Да скажи прямо. Кого ты боишься — Кныша?

— Боже! Сынок, да о чем ты говоришь?! Кныш — солдафон, двух слов связать не может.

— А что «они» ко мне пристали?

— Ну, всем нужны честные, порядочные люди.

— Ой-ой-ой! — в дверь неожиданно просунулась голова Кныша. — Какова оценка родного дитя! — От испуга Баппа повалилась на старый диван, пружины заскрипели. Ваха и без этого плохо говорит, вовсе застыл, а Кныш улыбается, то ли делает вид. — Только я не солдафон, я матрос, прошу не путать — разница большая, — дверь захлопнулась, и Мастаевы еще какое-то время пребывали в молчаливом недоумении, как стук в дверь вновь их встревожил — почтальон; телеграмма, красным выделено: «Правительственная», затем «Повторно» и не как прежде — «просим», а строго — «явиться!»

— Иди, сынок, иди, — взмолилась Баппа.

Казалось бы, в Грозном все рядом и на виду, а вот у Дома политического просвещения Ваха давно не был, и тут явное изменение. Вместо алого флага СССР какой-то новый стяг, а внутри вместо строгого интерьера — показная роскошь: ковры, люстры и новый лозунг: «Замечательно рельефно выразил истину Карл Маркс, писавший, что вооруженное «восстание, как и война, — есть искусство» (Ленин). [35]

Там, где ранее была «Секция пропаганды и агитации», — новая секция «Независимая Россия». Мастаев двинулся было туда, да в это время открылась дверь «Общества «Знание»; Кныш, не то что серьезный, а очень злой, махнул рукой.

Не очень речистый Мастаев в этом здании совсем немел, а тут не сдержался:

— А-а-а, что за флаг?

— В том-то и дело — РСФСР. Хотят развалить державу — СССР! Поэтому и референдум, как решит народ.

— А-а-а протоколы готовы?

— Молодец, Мастаев, взрослеешь, — он прикрыл рот, мол, молчи, поманил за собой. Они спустились в какой-то светлый, сыроватый подвал, где было чисто, рабочая обстановка, даже телевизор и телефон, и тут Кныш сел, закурил, и не как прежде по-командирски чеканя, а полушепотом с хрипотцой:

— В том-то и дело, что протокол готов. Но мы должны, мы обязаны противостоять им; они нас хотят за гроши купить, подчинить себе.

— А-а-а кто «они»?

— Гм, — будто зубы заболели, скривилось лицо Кныша. — Твоя мать дала ответ. А более и я не знаю. К сожалению, я действительно «солдафон» — исполняю приказ. Но мы обязаны за свою родину бороться. На референдум выставлен некорректный вопрос: вы за сохранение Союза ССР — «да» или «нет». Пусть народ выскажется, нам нужен честный ответ. Так сказать, полная демократия. У матросов есть вопросы?

— Есть. А что записано в «итоговом» протоколе?

— Чеченцы — за развал страны, — Кныш в упор глянул на Мастаева, вновь закурил и после долгой паузы: — Я думаю, что, по логике, после депортации об ином и гадать не надо. Но в то же время вас, чеченцев, понять нелегко, в Афгане я вашего брата повидал — молодцы!.. Хе-хе, но и «логике» — вы не поддаетесь, так что давай вольный эксперимент, посмотрим как есть, по правде. Рискнем демократией.

— Еще вопрос, — осмелел Мастаев. — Почему именно я?