– И не привлекли бы к себе ничьего внимания…

– Точно, – поддержал Вадима Гордеев.

– А как же тогда гаишник? Выходит, он тоже был липовый.

– Возможно, что так…

– Но как же его нагрудный знак?

– А вот он, вполне возможно, настоящий. Ты еще помнишь номер его нагрудной бляхи?

– Погоди, погоди… Дай-ка…

На другом конце провода наступило молчание.

– А ты, Юра, не помнишь? – после непродолжительной паузы спросил Райский.

– Да вот тоже пытаюсь вспомнить. Но лучше, чтобы и ты вспомнил. Для верности.

– Одна голова – хорошо, а две – лучше?

– Вроде того.

– Ладно. Вспомню – сообщу.

– Звони, – сказал Гордеев и положил трубку.

Он взял чашку и отхлебнул кофе, который давно остыл и был неприятен на вкус. Гордеев поморщился и вылил его в раковину. Затем он стал мыть посуду и одновременно с этим пытался вспомнить номер, который был выбит на бляхе гаишника.

На свою память Юрий Гордеев не жаловался. Она у него была цепкая от рождения и справлялась с очень большим объемом информации, причем без каких-либо потерь. Однако Юрий не удовлетворялся только тем, чем его наградила природа, и для наилучшего запоминания пользовался методом мнемотехники, основанным на законах ассоциации. Вскоре из глубины его памяти стали всплывать отдельные цифры – одна за другой. И каждая из этих цифр у Гордеева с чем-то ассоциировалась.

Когда наконец все цифры номера были восстановлены, Гордеев, чтобы впредь больше из-за них не напрягаться, записал на листке бумаги. А еще минут через двадцать ему позвонил Райский.

– Вспомнил? – спросил Гордеев.

– Нет! – радостно ответил Райский. – Нашел в своей записной книжке. Оказывается, я его туда для надежности… Как знал, что пригодится!

– Читай.

Райский сообщил номер.

– Ты его верно записал? По-моему, последняя цифра – тройка, а не восьмерка.

– Да, у меня здесь как-то, понимаешь, неразборчиво. То ли тройка, то ли восьмерка. Наверно, спешил, когда записывал. А теперь не разберу.

– Ладно. Я попытаюсь проверить оба номера. По своим каналам.

– Через «Глорию»?

– И через «Глорию» тоже.

Игорь Щербина прилетел в Москву из Парижа, где теперь жил постоянно уже более десяти лет. Стоя в очереди к стойке паспортного контроля в аэропорту Шереметьево-2, вспоминал, как однажды, в прошлом уже, покидал этот же аэропорт и страну, которой больше нет ни на одной современной карте. Тогда его провожало много знакомого люда: художники, литераторы, пара модных фотографов, кинодеятели и музыканты. Большинство из них, вслед за Игорем, тоже покинули коммунистический «Титаник» и перебрались на Запад. Кто-то, как и он, – во Францию, кто-то – в Германию, кто-то – в США и Канаду, кто-то – в Австралию или в Израиль, который для многих стал всего лишь промежуточным пунктом, а кто-то – еще бог знает куда. Некоторые из его друзей и приятелей пробились и заняли свои ниши, иные спились или покончили с собой.

Нелегко поначалу было и Щербине, особенно в первый год его эмиграции. Париж – во все времена столица мирового искусства – не спешил принимать Игоря в свои объятия. Пришлось ему поскитаться по знакомым, снимать сырые подвалы и крохотные мансарды. Первый же галерейщик, который пообещал Игорю поставить его картины на продажу и организовать выставку в своем салоне, прогорел. В самом прямом смысле этого слова. Пожар уничтожил почти все работы Щербины, и Игорю пришлось начинать с нуля в условиях очень высокой конкуренции, потому что по количеству художников на один квадратный километр Париж всегда занимал ведущее место в мире. Но напористость, талант и некоторое везение помогли Игорю подняться. И через какое-то время его картины стали раскупаться, а в журналах по искусству о нем появились хвалебные статьи. А помог случай.

Однажды в тяжелую осеннюю пору, когда в карманах Щербины почти не было французских монет и нечем стало платить за снимаемую комнатушку, Игорь спустился с мансардного этажа своего дома на сырую парижскую землю. Дождь, внезапно перешедший из моросящего в мощный ливень, загнал голодного парня в ближайшее кафе, где Игорь заказал чашку кофе и круасан с шоколадом. Как видно, судьба в тот час смилостивилась над художником и подтолкнула его в промокшую спину сесть за столик, стоявший у огромного окна, которое больше походило на витрину. Вскоре напротив окна остановился хорошо одетый пожилой господин. Над ним был раскрыт большой клетчатый зонт, и дождь ему не был помехой. После некоторого раздумья этот господин вошел в то же кафе и, подойдя к столику, за которым сидел нищий Щербина, сказал:

– Здравствуйте, Игорь.

Это был бывший бессарабский помещик, а ныне канадский миллионер и меценат Олег Витальевич Булгак, который в свое время, будучи в Москве, купил несколько картин Щербины – ему понравилась творческая манера этого художника, его чувство цвета и композиции.

С того знаменательного дня фортуна повернулась к Щербине лицом, с которого уже никогда не сходила улыбка. Булгак купил у художника сразу восемь картин. Его денег хватило Игорю, чтобы больше не опускаться на илистое дно парижской жизни, а писать, писать и писать. Авторитет Булгака и талант Щербины стали постаментом успеха. Париж признал русского художника.

Пробираясь сквозь плотную толпу встречающих, Щербина услышал объявление – по внутренней трансляции аэровокзала:

«Господина Щербину, прибывшего рейсом из Парижа, просят подойти к справочному бюро».

Возле справочного его ожидал Александр Тиней – давний друг и коллега.

– Сашка! – заорал Щербина.

– Игорь! – воскликнул Тиней.

Друзья обнялись и по обычаю трижды расцеловались. Затем стали пристально рассматривать друг друга.

– Ты что, в парике? – спросил Тиней у Щербины, который, покидая СССР, уже был довольно-таки лысым.