Шрифт:
На душе было противно. Обыкновенным бомжем он чувствовал себя куда лучше.
Впрочем, бугром он прослужил только два дня…
Глава 16. НОВАЯ ЖИЗНЬ.
Ирина подошла к своему стулу и свалилась без сил.
– Ну что? – подлетела Ободовская. – На тебе лица нет.
– Мы пропали, – сказал Ирина и заплакала. Ей уже не было жалко денег, потерянной работы, но все впечатления последних дней соединились в единую симфонию, которая грозно грянула сейчас, в этот самый миг. Безнадежность, крах иллюзий, обида, мысли о смерти – все переплелось в едином хоре.
– Они что, заметили мои счета? – холодея, спросила Ободовская.
– Да. Не в этом дело, – отвечала Ирина сквозь слезы. – Я… я устала, – злилась она пуще прежнего, не зная, как выразить все наболевшее иначе, чем в этом бессильном и ничего не значащем «устала».
– А какой счет они заподозрили? – не унималась Ободовская. – Из ресторана? На четыреста девятнадцать франков, черной ручкой?
– Нет, – всхлипнула Ирина.
– А какой?
– Мой, – отвечала Ирина сквозь слезы.
– Твой?! – Ободовская злобно сощурилась. – Я так и знала, что не надо было его тебе давать! Ты все запорола!
– Да ты-то что… – опять всхлипнула Ирина. – Тебе ничего не будет. Тебе только счета не оплатят. А мне велено писать заявление…
– Как то есть не оплатят? По-твоему, этого мало?
Ирина недоуменно посмотрела на подругу.
– Ты что? – спросила она.
– Тебе плевать на меня! – сделала Ободовская неожиданный вывод. – Тебе плевать на меня! Эгоистка!
Она развернулась и, гордо и обиженно поводя плечами, пошла восвояси. Ирина осталась обескураженная, под давлением происшедших только что событий она даже не могла ни осмыслить очередной каприз Машки, ни обидеться на нее. Все как-то навалилось единой кучей, подавило ее. Тупая апатия заполнила неожиданно все ее существо, ее мысли и чувства вмиг оказались скованы безразличием ко всему происходящему. Равнодушие – это тот скрытый ресурс, в котором мы черпаем утешение, когда в прочих утешениях судьба отказывает нам.
Зажужжал факс. Из щели медленно выползла бумага, запечатлевшая на себе копию билетов в Большой театр. Ирина вынула лист чистой бумаги и написала на нем, всячески стараясь сдержать присущую ей нервность почерка: «Президенту компании „Эрикссон-Москва“ Мартину Щеллеросу менеджера отдела PR заявление…» Она задумалась на мгновение, покусывая в детской манере авторучку. Сложив слова в казенную фразу, она продолжила: «Прошу освободить меня от занимаемой должности по собственному желанию». Расписавшись, он вложила лист в папку на подпись президенту и, не дожидаясь конца рабочего дня, отбыла в направлении собственного дома.
Как ни странно, ее боль от пережитой обиды оказалась меньше, чем она могла бы ожидать. Тридцать тысяч долларов были той суммой, размеры которой существовали в ее фантазии лишь в виде совершеннейшей абстракции. Из-за потерянной в шахте лифта губной помады она, кажется, переживала больше, чем потеряв сейчас никогда не виденные золотые горы. То, что начальник подонок, она знала уже давно, и сейчас самый вид его был ей так омерзителен, что она готова была вовсе не приходить больше в «Эрикссон», лишь бы не встретиться с ним. Конечно, тридцать тысяч была непропорционально великая сумма за удовольствие никогда не встречаться с боссом, но слабое утешение от сознания свободы от фирмы Ирина все-таки ощущала. Предательство Машки она и вовсе не заметила на фоне более глобальных потрясений.
Как бы ни скорбела душой Ирина, тем не менее жизнелюбивая часть ее души начала свою работу. Голос ее второго, солнечного "я" отчетливо замурлыкал, что она еще очень молода, что без поражений не бывает побед, что она, в конце концов, не бедна – у нее было припрятано сколько-то благоразумных долларов. Когда она думала, чем бы ей заняться, ей поначалу ничего не приходило на ум – она испытывала отвращение при мысли о необходимости делиться своими переживаниями с Руфатом, с подругами, ей противно было думать, что сейчас она ляжет в кровать с пилюлей тазепама в животе и проснется завтра выспавшаяся и несчастная, чтобы ехать в «Эрикссон», уже переполошенный ее внезапным заявлением. Затем должны начаться дни бездействия, вновь рассылка резюме по агентствам, интервью в фирмах, где ей придется шиковать белыми зубами и прекрасным английским, опять новый коллектив, запах ксерокса и шум компьютера.
«Я устала», – сказала она Ободовской. Да, она действительно устала. И опять второе "я" нежно замурлыкало: «Когда бы ты дождалась от фирмы отпуска? Тебе еще ждать бы восемь месяцев, пока ты дождалась бы своей Италии. А сейчас ты свободна как птица…» Она прикинула, что нынешняя ее свобода и отдых в Италии несовместимы, как гений и злодейство. Денег хватало только на дешевый отдых в Турции, скажем, или в Греции. В Греции она была, в Турции, этой полуцивилизованной стране, она страшилась встретить отвратительное изобилие соотечественников, которые отравили все зарубежные курорты. Или, может быть, хватит снобствовать? Сейчас она уже не бизнес-леди, не менеджер PR, а такая же русская гражданка, в ближайшее время, вероятно, со скромным достатком, а то и вовсе без оного. Она вспомнила, как еще в школе путешествовала с подругами в Гурзуф. Славно было есть персики на пляже, зарывая косточки в песок, и читать Оскара Уайльда вслух. Может быть, Крым? Судак или Ялта?
Она притормозила подле крупного магазина и вышла из машины. Пестрая витрина обещала товары для отдыха. Золотые женские торсы, лишенные головы и конечностей, демонстрировали бикини, на атлетических манекенах мужчин химически ярко зеленели гавайские рубахи и шорты.
Тень прошла по ее лицу, когда она вновь повторила для оптимизма: «Свободна!» Нежданная свобода от «Эрикссона» закрепощала ее несвободу от Руфата. Руфат, обезумевший от любви и ревности, уже неоднократно склонял ее к замужеству – от этого она, разумеется, отказывалась. Ему также не удалось поработить ее экономически – она принимала материальные вклады в свою жизнь только цветами и недорогими подарками. Становиться восточной пленницей претило ее славянской душе. Однако же все ее попытки свести отношения с Руфатом до ровного и ненавязчивого дружества проваливались. Руфат устраивал сцены, страшно вращал черными глазами, сжимал поросшие волосом кулаки – он становился страшен в этот миг. Потом он вдруг терял весь свой пыл, забивался в угол, и на его чувственные, красивые глаза набегали детские слезы. Ее сердце не выдерживало, она подходила к нему, обнимала за голову, он прижимался к ней, целовал ей руки. Она тоже плакала в унисон с ним и думала: «Черт побери, как же меня утомили эти мыльные оперы!» Отношения с Руфатом явно изжили себя. Было время – он ее радовал своей беззаботностью, своим солнечным восточным темпераментом, истинно восточным мастерством ухаживать за женщиной и, конечно, своей ревностью, которая бывала ей умилительна и сообщала их отношениям истинно юношескую страстность. Но со временем и юношество это стало казаться ей инфантильным, и методы ухаживания стали отдавать однообразием, и в его темпераменте она стала видеть одно лишь мужланство. Эти отношения, в основе которых лежала чувственность, стали скучны враз, как только его объятия и поцелуи стали обыденностью, повторяющимся эпизодом ночного быта.