— Ужели до Шуйского подался? Все может быть! Ну и черт с ним!

Теперь пропащий пришел. Было ему лет тридцать. Широкоплечий, приземистый, в стрелецкой одежде, чернобородый, глаза с желтоватым оттенком; на левой щеке шрам от сабельного удара. Вид бесшабашный. Такого к вечеру в пустынном месте встретишь, за разбойника почтешь. Был одним из помощников Еремея Кривого.

Заперлись они с Иваном Исаевичем в горнице.

— Ну, Агафон, друг, как дела?

— Иван Исаич, дела наши под Серебряными Прудами праховы.

— По порядку сказывай.

Воевода глубже уселся в кресло, приготовился слушать, помрачнел.

— Тогда я по приказу Еремея Кривого ушел отсель. Лесами брел. В Веневский уезд, к Серебряным Прудам припер. Одежа, обужа на мне бедная. Двинул прямо к войску вражию. Так, мол, и так, жрать хочу, а в деревне нашей Обираловке голодуха; примайте к себе. Приняли. Подносил к пушкам ядра. До стрельбы не допущали, как я дурковатым прикинулся. Удалося мне между делом подорвать склад с огненным зельем. Верь уж мне! Кому иному, а тебе, Иван Исаич, в жизнь не совру. Перед тобой как на ладони!

Иван Исаевич ласково улыбнулся.

— Верю, Агафон. Дале что?

— О себе все. Стояли там воеводы князь Андрей Хилков да Богдан Матвеев, а с ими люди ратные — каширяне, туляны, ярославцы, угличане и с низовских городов. Победить они наших, что в остроге отсиживались, не победили. Токмо время проводили. Пришли по царскому приказу с Алтыря воеводы Григорий Пушкин да Сергей Ададуров со своими ратными людьми. Тут дела начались иные. Короче говоря, сдались наши. А назавтра к нашим на выручку пришли с Украины князь Иван Масальский да литвин Иван Старовский. Был бой с царскими войсками. Украинцев разбили. Я на несколько ден отпросился до дому. Вот и пришел, примай гостя! У Еремы был.

Воевода тяжело вздохнул. Лицо серое, усталое.

— Верно, Агафон, дела праховые! Под Выркой войско, кое мне на подмогу шло, разбито; с Серебряных Прудов ждал ратных людей — прогорело дело. Ныне токмо на свое калужское войско надежда осталася. Еще незадача: с харчами в городе туговато становится. Э, да ладно, стерпится!

На следующий день Агафон Крутков опять скрылся.

Исхудал Мстиславский, ссутулился. Ходил мрачный, раздражительный. Княжеская гордость страдала. Не подвигалось дело с Калугой.

— Запить бы, что ли, с горя! Да к вину не тянет.

Прибыла к нему дружина из Волоколамска. В ней были посадские люди и даточные мужики. Князя осенила мысль — послать дружину за реку, в деревню Секиотово, лежащую по дороге на Перемышль.

— Пусть они там орудуют, как заградители, чтобы люди и припасы в Калугу из-за Оки не попадали.

Вскоре к Болотникову явился Мишка Ионов из калужской дружины. С почтением глядя на Ивана Исаевича и волнуясь, он рассказал:

— Воевода, был я на побывке у родителей в Секиотове. Навалилась на деревню нашу рать, не велика, не мала, а тыщи две будет с лишком. Я на печи отсиживался, будто хворь во мне. Все сведал. От Мстиславского стоят. К тебе и от тебя им людей пущать не велено. Мужики ратные не больно охочи тебя воевати. Там боле об этих делах начальны дворяне смекают.

Болотников задумался.

— Будут заградители на развилке в Секиотове сидеть, как бельмо на глазу! Прогнать их надо.

Ночью он сам пошел с дружинами калужан и козельчан. В темноте удалось проскользнуть незаметно мимо вражьего отряда. Утром стали в лесу, переходившем у деревни в кустарник. Проползли чуть ли не до изб и неожиданно бросились на врагов. Начальников побили, а мужики и не думали защищаться, сразу же сдались. Согнали их в кучу, как овец. Болотников вышел к ним.

— Ну, мужики! Я — Болотников! Что мне ныне с вами делать, а? — обращаясь к толпе, свирепо пробасил он. — Смерть аль живота?

— Живота, батюшка, живота! — завопили бородачи, повалились Ивану Исаевичу в ноги. Тот грозно закричал, а глаза смеялись:

— Что в ногах валяетесь? Я не помещик ваш. И не стыдно вам, и не совестно!

Мужики, сокрушенно вздыхая, поднялись на ноги.

— А ко мне служить не пойдете, сиречь народу служить?

Те радостно заулыбались.

— Пойдем, батюшка, пойдем!

— Нам теперь все едино пропадать, ежели к Мстиславскому али до дому подадимся. И там и там — батожье до смерти!

— Бери к себе, все к народу ближе!

Захватив с собой пленных, Болотников в темноте вернулся в Калугу.

Мстиславский впал в отчаяние, узнав о прорухе под Секиотовом.

— Что ты будешь делать? Ах ты, вор! Зело хитер! Врешь — дойму тебя не мытьем, так катаньем.

Он велел согнать окрестных крестьян с санями. Те наготовили и навезли по ночам вблизи от стен острога громадное количество дров. Эти дрова, скрываясь за передвижными щитами — турами, подвезли к самим стенам. Сооружение такое называлось «деревянной горой».