Монашек внимательно оглядел слушателей, видит: рассказом заинтересованы, и продолжает:

— Иль вот еще. Третьева дни шел я под вечер за церковью Василия Блаженного к Зарядью. Повстречались мне два чиноблюстителя, сиречь ярыжки земские. В дланях бердыши. «Стой, такой-сякой, сухой, немазаной. С чем сума? Деньгу, видно, скрал?» — «Что вы, что вы, людие честные! Я — мних, на украшение храма милостыню собираю». Какое! И не слухают; един длани мои держит, другой суму с даяньями тянет, скрасть норовит. Очи у обоих завидущие, руки загребущие.

Монашек опять вздохнул и перекрестился. Слушатели завозились, что-то забормотали.

— И мню я: пропала моя душенька, утащат деньгу сии подсебятники из Земского приказа, как бог свят. С чем я в обитель святую возвернусь, как на глаза игумну покажусь? Беда! Смотрю: подходят пять мужичков. И рече един, да таково-то весело:

— Что за шум, а бою нетути?

А я им:

— Люди честные! Я — чернец смиренный, на обитель милостыню год собирал, а непотребцы сии тянут с мя суму обительску. Заступитеся!

Старшой и бает:

— Робя, бей, я их знаю!

Кистени да чеканы в ход пошли, чиноблюстители оба завалилися. А веселый старшой и рече мне:

— Гряди, мних, восвояси, да помни Ваську Селезня со товарищи. Мы — тати, токмо не крадем деньгу обительску, а ярыжки, те ни на что не посмотрят, бо они тати из Земска приказа. Вот и вдругоряд матерь божия отвела от мя погибель через татей грешныих.

Монашек умиленно замолк.

Слушатели решили передохнуть от рассказа, подзакусили не спеша, выпили из жбана браги.

Монашек также приложился, крякнул и продолжал:

— У нас в обители благодать божия, смиренномудрие, тишина велия… А как исшед аз в мир, тут и прикоснулся суеты да окаянства несказанных! Что деется? Сатане и ангелы его на радость смута сия. Смятение великое в душах, своя своих не познаша. Людие с сердцами окаменелыми, со злобой неисчерпаемой! Оле бедствие, оле скорбь неизреченная!

Монашек все более воодушевлялся, слушатели разомлели от его речений, иных «в сон вдарило».

— Что в евангелии от Матфея сказано? «Восстанет бо язык на язык и царство на царство, и будут глады, и пагубы, и труси по местам». Сие зрим мы ныне: воссташа друг на друга людие! А дале что? Дале и свершится, знать, по писанию. Последни, видно, времена приспевают. Уж не антихрист ли грядет в сей мир скорби, греха? Схоже на сие, братия, вельми схоже!

У иных слушателей на лице выявилась боязнь: «А ну, как и всамделе антихрист близится? Плохи дела!»

Монашек преобразился: исступленный фанатизм сверкал в очах его.

— Конечно, братия, покамест еще нету верных знамений по скончанию мира. Но готовьтесь приять жизнь вечную, пока не поздно. Да не попадоша во ад! «Бдите убо, яко не весте, в кой час господь ваш прииде». И еще: «Рече ему Иисус — аще хощеши совершен быти, иди, продаждь имение свое и даждь нищим и имети имаши сокровище на небеси и гряди вослед мене. Паки же глаголю вам: удобее есть велблуду сквозь иглины уши пройти, нежели богату во царствие божие внити!»

Последние слова монашек выкрикивал звенящим голосом. К нему стали подходить из других углов предбанника. Иные думали: «Ишь как его родимчик расхватывает! Ну и чернец!» А он продолжал:

— Чуете, братия: в бедного превратиться должно, и тогда найдете на небеси жизнь бесконечную. А богатым входы туда закрыты.

Тут к чернецу подошел старый торговец-шахматист, очень разгневанный. Лицо и лысина красные, борода трясется, голос дрожит, глаза озверелые.

— Ты что же, отче Елпидифоре, мних святый, здесь глаголешь, а? Беззаконие! Богатые, то бишь царь-государь, бояры, дворяны, купцы, не гожи для бога стали, не спасутся, во ад попадут. А вот шпыни, гольцы, холопы, мужики сиволапые — сие лучшие люди? Они, дескать, во царствие божие попадут! Ишь куды гнет, люди добрые! Уж не гилевщик ли он, а? Ведет речи сумные, темные. В разбойный приказ его! Там живо разберут, как на дыбе потянут!

Монашек — видно не робкого десятка — ответил торговану:

— Эх, отец честной! Зрю, изобижен ты, что во царствие небесное тебя не пустят. И сколь у вас, людей лучших, очи завидущи да длани загребущи! И здесь на земле первые и в царствии божием вам место подавай! Нет, шалишь! Коли ты здесь живешь сладостно, так уж в жизни загробной, иде же праведници упокояются, пущай бедняку место уготовано будет! А ты, отец честной, очистись, имение свое нищим раздай, тогда и попадешь ко господу! — закончил торжествующе монашек.

Сгрудившиеся люди загалдели:

— Ты, купец, чернеца не трожь! Он тебя не трогал, худа не сказывал.

— Не цепляйся, как репей!

— Как не трогал?! — рассвирепел торговец. — Речи ведет самые супротивные! На гиль позывает…

Подошли еще люди, кто стоял за монаха, кто за купца. Маленький мужичок, с острым носиком, с глазками, как буравчики, рыжая, кудлатая бороденка, крикнул, хитро усмехаясь:

— Я, камаринский мужик, так мыслю: до царя далеко, до бога высоко… Значит, не нужны мы им. Стало быть, самим за себя постоять надо. Вот и вся недолга!