Печальные какие-то мысли… Оборвал себя Турецкий. В чем дело? Разве вопрос уже решен окончательно? Да ведь еще пятница! Можно при желании весь мир перевернуть. Или сделать, на худой конец, так, чтоб всем им стало жарко!

Но в любом случае – сегодня уже пятница. Скоро день перевалит на вторую половину, а несделанного – до фига!… Но именно сегодняшний день и должен поставить точку. Завтра – суббота. Уже будет поздно что-либо изменять или принимать новое решение…

Он приехал домой, осмотрел квартиру глазами Ирины и остался очень недоволен собой. Чего это он вдруг так распустился? Немытая посуда в кухонной раковине. Она здесь, кажется, еще с той ночи, когда посещали с Максимом «Дохлого осла», а после ужинали здесь. Или уже завтракали?

Окурки в пепельнице – это совсем безобразие. От них в непроветриваемом помещении всегда появляется жуткий астматический какой-то смог, точнее, вонь, которую ничем не перебьешь, никаким дезодорантом.

Кстати вот, и дезодорант тоже кончился, а новый баллон купить не удосужился. А надо бы. Даже кратковременное пребывание Турецкого ранним утром в квартире оставило незабываемый и неистребимый запах перегоревшего «унбляхтера». Бедная Ирка! Каково ей было сегодня ощущать «мужской аромат» Турецкого. Да ведь кому рассказать, так тошно станет!…

И вообще, в чем дело? Пыль, запустение! В холодильнике – шаром покати. А если сегодня же, возвратившись от Славки, захочется вдруг сделать себе бутерброд на ночь, что прикажете делать? К метро бежать? Где пирожками с тухлой собачатиной торгуют? Все-таки жуткий ты мудила, господин Турецкий, прости господи!

И Александр Борисович решительно засучил рукава. Так, как мог это делать в решительную минуту лишь один он. Когда все буквально горело и плавилось в руках. Когда хлев на глазах превращался во вполне приличное жилье временно холостого человека. Когда, черт возьми, не стыдно красивую бабу позвать! Когда…

Перечислять можно было долго. Но Турецкий отлично знал: стоило ему лишь начать, как откроются бездны, именуемые «авгиевыми конюшнями», требующими немедленной чистки. Ну что ж, пахать не привыкать. И он шлепал мокрой тряпкой с какой-то отчаянной злостью, словно мстил и себе, и Эдьке Однокозову, живущему подобно зверю и гордящемуся своим бытом, и всему миру, заставлявшему – ничуть не меньше! – выполнять совершенно не мужскую работу.

В открытые окна лились свежий ветерок и дневное тепло. Уходила прочь табачная вонь. Остатками дезодоранта, найденного под унитазом, он постарался перебить ненавистный теперь дух «унбляхтера», представлявшего собой какую-то дикую смесь отрыгнутой чесночной вонищи и перепревшей солдатской кирзы. Жуть просто! Но, кажется, и это удалось.

После этого Турецкий, словно сбрасывая с себя старую шкуру, забрался под душ, где вылил на голову и плечи остатки всех гелей, какие еще имелись в ванной, и потом долго смывал пену, стекавшую с него мутными клочьями. Прямо как на пожаре, где все вокруг заливают специальной пенящейся жидкостью, а потом и сами продохнуть не могут.

Затем он достал чистое белье, хорошую сорочку, оделся со всей тщательностью и вышел во двор, в «красный магазин», который находился в доме напротив, через скверик.

Намеченный им ассортимент не отличался оригинальностью и вполне укладывался в сумму, имеющуюся в кармане. Коньяк, лимончик, рыбная нарезка, свежий батон, пачка масла и бутылка кефира – на утро. Ну и, естественно, домашняя химия, дабы изгнать напрочь остатки проклятого «унбляхтера».

Представил на миг, каково было бы изумление Славкиных «высоких гостей», если бы он предложил им попробовать варево из той бутылки из-под пива, что нацедила ему баба Глаша. Оно конечно по деревенским меркам, может, и сгодилось бы, но тут? А вполне могло статься, что как раз и наоборот: было бы воспринято как уникальный в своем роде сувенир из крестьянской российской глубинки.

Вспомнил одного своего приятеля-художника, еще из юности. Тот, когда ему приходилось встречать в своей мастерской иностранных гостей, особенно французов, немедленно шел в угловой магазин и покупал пару бутылок самой зверской «сивухи». Кажется, крепость ее равнялась пятидесяти градусам. А называлась она не «Московская», не «Особая», а просто «водка» – и все. Серая этикетка. И уверял, что иностранцам это – лучший подарок. А то привыкли, понимаешь, к своему «керосину»! А у нас как рванет стакан! Глаза – из орбит! Рот настежь! Дыхалку перехватило! Вот это – водка. Будет о чем вспомнить дома…

Вернувшись и убрав все в холодильник, сварил себе крепчайший кофе, выпил и отправился на службу.

…Максим трудился как пчелка. Груды наваленных дел основательно растаяли. Турецкий без всякого интереса раскрыл папку, куда тот складывал отобранные документы, сверил со списком, переданным ему Костей, и понял, что парень выполнял свою работу честно. И главное – ответственно. Это понравилось – не халтурщик и не филон. Такие Генеральной прокуратуре нужны. В смысле в ближайшем будущем. Поинтересовался, как жизнь? Максим ответил, что жизни никакой, поскольку все время занимает эта вот суета.