Решено было во второй день февраля, невзирая на праздник Сретения Господнего, брать Менск приступом.

Несколько дней подряд воины Ярославичей валили деревья, делали приступные лестницы, готовили тараны, чтобы бить ими в крепостные ворота, и в назначенный день поутру пошли на приступ. Вместо праздничных молитв и колокольных напевов к небу возносились боевые кличи и набатные удары.

Коротко, зло взвыли первые стрелы, зашипели болты самострелов — начали стрелять ростовские стрельцы. Вглядевшись, Владимир заметил, как сразу очистилась стена напротив его бегущих к стенам воинов, минчане попрятались от обстрела и пропустили ростовско-суздальский полк к самой стене. У других идущих на приступ отрядов убитых было много больше. Отметил про себя Владимир, что самострелы в бою оказались даже полезнее, чем он думал. И если по скорости стрельбы они сильно уступали лукам, их болты летели дальше и чаще сбивали со стен защитников Менска.

Напрасно минчане метали в атакующих стрелы, лили сверху кипяток и смолу, отпихивали лестницы баграми, слишком неравны были силы. Отбитые в трех местах, в шести остальных осаждавшие ворвались на стены крепости. В ожесточенной схватке на стенах, они сбили вниз защитников города и следом за ними ворвались на улицы Менска.

Тотчас над городом поднялся жуткий крик. Вошедший в Менск сквозь открытые его воинами ворота, следом за своей дружиной, Владимир с ужасом увидел, как озверелые воины бьют секирами и мечами, глушат щитами и булавами уже не сопротивляющихся менчан, разбегающихся по улицам. Он глядел, как, выламывая двери, они врываются в дома, а оттуда вместе с клубами пара, истошными криками вываливают на снег разную рухлядь, тут же хватают и делят ее между собой и отвлекаются от этого дележа, только чтобы убить дерущихся за свое добро жителей. Стоны, крики и рыдания, победные возгласы, проклятия смешалось в едином вздохе взятого штурмом и отданного 'на поток' города.

Владимир бросился было к своему дружиннику, который одной рукой тащил за волосы упирающуюся молодую женщину, а другой нес узел с наспех набитым в него добром. Женщина кричала истошным голосом, пыталась вырваться, но воин лишь крепче перехватывал ее распущенные волосы и волок туда, где собирали пленных. Воин заметил движение Владимира, бросил ему на ходу: 'Не мешай, князь, теперь наше время', и Мономах вспомнил, как он сам, сидя в своей горнице в Ростове соблазнял тамошних детей боярских будущей добычей. Теперь он воочию видел, какая она — добыча! Русские люди избивают и грабят русских же людей, не печенегов, не половцев, а своих же единоплеменников и единоверцев, которые страдают за чужие дела, вся вина которых в том, что Всеслав Полоцкий не ужился в мире с князьями Ярославичами.

Потом Менск запылал, и Владимир, как завороженный, смотрел на бешеную пляску огня который метался по городу, сжирая все, что не успели взять нападавшие. С веселым треском горели деревянные дома, рушились храмы божии. Сеча затихла, и теперь и нападавшие, и оставшиеся в живых минчане отходили подальше от огня.

Так пала одна из главных крепостей Всеслава, узорочье и краса менская. Осталось на месте прежнего города пепелище, да трубы печные, из сугробов торчащие.

Несколько дней делили победители захваченное добро. Поделили и всех оставшихся в живых минчан, попавших в плен: и мужчин, и женщин, и детей.

Но усобица на этом не кончилась. Всеслав собрал своих полочан, еще более разгневавшихся на Ярославичей и уже не ждавших, после Менска, ничего хорошего от вторгшихся ратей. Владимир, узнав об этом, подумал, что прав был дядя, лучше бы договорились с минчанами лаской, глядишь, и не удалось бы собрать Всеславу большой рати.

Но не стал он ни с кем делиться своими несвоевременными мыслями. А война между тем, шла своей чередой. Объединенное войско Ярославичей и полоцкие войска князя Всеслава устремились навстречу друг другу. Спасли минчане своим сопротивлением столицу и земли остальные от полного разорения, успел князь Всеслав перехватить вражеское войско почти у самого Менска, на заснеженных берегах реки Немиги.

И вот стоят уже седьмой день друг напротив друга две рати. Стоят, и никто не решается первым начать кровавый бой. Переведались уже между собой конные сторожи, постреляв из луков и сойдясь в мечи на речном льду. Но основные силы стояли недвижно, словно страшась предстоящего.

Только на седьмой день решились Ярославичи и начали строить войска для боя. Увидев эти приготовления, поднялись и полочане. Две стены, ощетинившись копьями, сверкая на солнце серебром доспехов и выделяясь на снежном фоне яркими красками щитов и штандартов, встали друг против друга. Объединенная рать Всеволода и Владимира Мономаха развернулась слева от киевлян Изяслава. Черниговский князь построил свой полк с правой руки.

Владимир, сидя на лошади, стремя в стремя с отцом, видел, как полоцкие всадники, ударили по киевскому полку, прогнули его, но пробить брешь в плотной стене щитов и рассеять воинов не смогли. Мешал глубокий снег, лежавший повсюду, даже на льду реки. Кони атакующих увязали в нем, двигались медленно, неуклюже.

— Вон, смотри, князь Всеслав, — показал Всеволод сыну в сторону полоцких всадников. Там на черном коне крутился на снегу всадник, он размахивал мечом, понукая своих воинов идти вперед. Ведун, закутанный в синюю мглу, как звали его на Руси, задыхался в глубоком снегу на берегу Немиги. Владимир разглядел мрачное лицо Всеслава, его яростный раскрытый рот, белую пену на морде черного как смоль коня, и ему почему-то стало вдруг жаль и этого мрачного князя, и его людей, утопающих в снегу, и его уставшую лошадь, но не было к ним зла или яростной ненависти. Ив этот момент он заметил знак с киевской стороны. Изяслав приказывал крыльям союзной рати атаковать Всеслава. Тут зашевелились переяславльская и черниговская дружины, подтянулись к всадникам пешие воины — пешцы. Всеволод и Владимир двинулись вперед…

Полки правой и левой руки войска Ярославичей охватили войско полоцкого князя с боков, а оправившиеся после первого натиска полочан киевляне тоже двинулись вперед. В снежной каше, разворошенной копытами коней и ногами людей, сошлись лицом к лицу полоцкие, черниговские, ростовские, суздальские, киевские воины. Мерно поднимались и опускались боевые топоры, мечи, дубины. Они с грохотом сталкивались друг с другом, били о щиты и шлемы, рассекали, рвали на части, дробили тела и кольчуги, тулупы и поддоспешники. Белый до того снег все больше превращался в грязно-красное месиво, в котором зарывались кони и люди, утопали, падали и задыхались под грудами убитых и раненых воинов. Над заснеженным руслом реки и окружающем полем неслись громкие звуки кровавой бойни — стук и грохот оружия, ужасные крики раненных людей и лошадей, еле слышные стоны раненых, храп уставших, еле передвигающихся лошадей. Надолго запомнил Владимир этот день, поклявшись, что сделает все для того, чтобы такого не повторилось больше. У Руси хватает врагов с Дикого поля и с запада, потому и не должны русичи воевать между собой, накрепко решил тринадцатилетний княжич, глядя на окровавленный снег и лед Немиги. Запомнил эту битву не только Владимир, запомнили ее все русские земли. И спустя сто лет вспоминал ее безвестный автор, записывая в своей песне: 'На Немизе снопы стелют головами, молотят чепи харалужными, на тоце живот кладут, веют душу от тела. Немизе кровави брезе не бологом бяхуть посеяви — посеяни костьми руських сынов '.