Он спустился в пустой холл и набрал номер ее мобильного, после всего, что сегодня случилось, его телефон могли поставить на прослушку – запросто.

– Еще раз приношу извинения за испорченный обед, Александр Борисович, по службе хоть не было осложнений? Ваша Лия не вышла из повиновения? Как вы с ней вообще работаете, это же ужас?!

– Ксения Александровна… Давайте не будем об этом.

– Не будем! – согласилась Лемехова. – Но все-таки я чувствую себя виноватой. Вы должны позволить мне загладить вину.

– Ну что вы, честное слово.

– Ладно, Александр Борисович, я уяснила вашу позицию. А вы пригласите даму?

– Приглашу! – без раздумий ответил Турецкий. – Куда?

– Ну не знаю. Нет сил куда-то идти, давайте ящик посмотрим, может, вас покажут.

– Не помню, чтобы меня снимали. Разве что скрытой камерой. Вот что, приглашаю вас на чай! Хотите загладить вину – угощайте! У вас самовар есть?

– Не помню. Что-нибудь придумаю, приезжайте.

Перед гостиницей было многолюдно и многоавтомобильно, обнаружить «хвост», если таковой имелся, – никакой возможности. Турецкий решил потратить тридцатку на конспирацию, в большом деле нельзя экономить на мелочах. Доехал до центрального телеграфа, предъявил удостоверение и вышел через служебный вход. Перебежал через неосвещенный двор, увязая в кучах бытового мусора. Откуда они здесь взялись, одному богу известно, в квартале не было жилых зданий, только главпочтамт и управление железной дороги. Выскочив из подворотни, он пробежал еще полквартала до гастронома, прыгнул в такси и благополучно доехал до новой шикарной двенадцатиэтажки, стоявшей особняком на краю лесопарка. Возле дома Лемеховой было пусто, несколько покупателей в цельностеклянном, похожем на аквариум магазине, и все. На стоянке ни одной машины: к зданию примыкал многоуровневый гараж, выходит, чужих нет. Турецкий успокоился. Объясняться с консьержкой – зверского вида бабулькой – не пришлось, она пропустила его, не сказав ни слова, – видимо, была предупреждена.

– А я уже заждалась вас, Александр Борисович! – Лемехова стояла в дверях, когда он вышел из лифта. – Чай остыл! Самовар так и не нашла, одолжила у соседей.

Квартира Лемеховой не производила выдающегося впечатления, хотя обстановка свидетельствовала о достатке. Было в ней что-то общее с ее рабочим кабинетом, только здесь все выглядело скромнее. Объяснений могло быть два: либо Ксения Александровна равнодушна к домашнему уюту, что в принципе возможно – она целыми днями на работе, либо «Медею» она декорировала по своему вкусу, но не на свои деньги.

Она пригласила его в столовую. Там был накрыт журнальный столик, посредине возвышался медный самовар с искусственными вмятинами на боках и короткой трубой, которую венчал черный, на вид чугунный сапог. Турецкий сразу за стол не сел, не спеша прошел в ванную, долго умывался, глядя в зеркало, собирался с духом. День выдался тяжелый, и он растратил слишком много нервной энергии на бесполезное ожидание звонка из Москвы. Лемехова, конечно, чертовски хороша, но времяпрепровождение в ее обществе не назовешь отдыхом, нужно держать себя в тонусе. Во всяком случае, до сих пор было так, как дальше – будет видно.

Пока он совершал туалет, что-то произошло. Ксения Александровна разговаривала по телефону, лицо ее было белым от злости. С полминуты она молча слушала, потом прокричала: «Какого черта!» – и швырнула трубку.

– Рыжов поднимается! – процедила она сквозь зубы. – Только его нам не хватало. За что эта грымза внизу зарплату получает?!

Переступив порог, Рыжов скользнул взглядом по Турецкому и не поздоровался.

– Пойдем на кухню. – Он взял Лемехову под руку, но она вырвалась:

– Не распоряжайся здесь!

Лемехова принесла еще один прибор, и они уселись втроем вокруг самовара.

– У тебя пятнадцать минут, – она поставила перед Рыжовым электронный будильник в форме жаворонка и запустила секундомер на обратный отсчет, – не уберешься, я попрошу Александра Борисовича тебя выставить. Думаю, он сделает это с превеликим удовольствием.

– Ксения, у меня к тебе деловое предложение. Мне нужен кредит – сорок тысяч на семнадцать дней.

– Сорок тысяч чего?

– Не выделывайся! Баксов, само собой.

– Под какие гарантии?

– Под мою голову.

– Под голову ты уже брал в мае, на семь дней, и до сих пор не вернул, голова и так моя. Другие части тела меня не интересуют.

– То был особый случай, я же тебе говорил! А сейчас просто наклевывается расклад, грех упускать. Отдам сразу все.

– Ой ли?

– Сорок точно плюс процент плюс половину старого – пять штук.

– Ты еще не определился с залогом.

– Не хочешь голову, пусть будет мое честное слово.

– Какое-какое слово?! Евгений! Тебе в цирке нужно выступать.

– Почему ты меня оскорбляешь? Я тебя когда-нибудь обманывал?

– Ты имеешь в виду за последнюю неделю? Не считая сегодняшнего вечера, мы общались минуты три. Ты попросил машину на два часа, пообещал, что с ней все будет в порядке. Обещал «перетереть с Есаулом» и уломать его продать медный поднос, который лежит у него на антресолях, в заводской музей. Обещал вчера вернуть половину долга. Обещал не появляться в моем доме. В остальном, не спорю, честность – твое второе имя. Я думаю, Кант, когда писал про категорический императив воли, видел сквозь толщу веков твою кристальную чистоту и благородство помыслов.