— Значит, сотрясение, — проговорил Алик. Посмотрел на покалеченное лицо друга и спросил: — А ты? Что с тобой?

Геня махнул рукой:

— Да ничего страшного. Пара ушибов, да вот гематома на щеке. Врач сказал, что до свадьбы заживет.

— Понятно, — вновь прошелестел Алик.

Морщась от боли и тошноты, он привстал на кровати и оглядел палату.

— Жить можно, — сказал ему Геня.

— Да… — отозвался Алик. — Можно…

Лицо Гени вдруг стало озабоченным.

— Со здоровьем у нас больших проблем нет, — сказал он. — Но у нас есть другие проблемы. Офицеры в связи с дракой подняли большую бузу. Допрашивают всех поодиночке. Так что, если тебя будут спрашивать, не говори им про драку. Скажи — упал, и все. Понял?

— Угу. А как эти… деды?

Геня усмехнулся:

— Хорошо мы их помяли. Рябого в райцентр увезли. Говорят, у него сломаны челюсть и нос. Ну и еще что-то там, я уже не помню. Вальку сломали палец. Нечем теперь будет в носу ковырять. А так — синяки и ушибы. Ничего, в общем, страшного. — Геня улыбнулся и, прикрыв глаза, слегка покачал головой. — А хорошая была драка, — сказал он. — Давно я так душу не отводил.

— Да уж, — нехотя подтвердил Алик. — А что с этим… с бешеным? Ну с тем, который на Рябого кинулся?

— С Леней Розеном, что ли?

— Ну да.

— Все в порядке. Я его потом спрашивал, зачем он это сделал. Так он и сам толком не знает. Злость, говорит, накатила. Надоело на эти фашистские морды смотреть. Молодец пацан. Тощий, но жилистый. — Геня как-то неопределенно усмехнулся и спросил: — Кстати, ты замечал, какое у него лицо?

Алик припомнил лицо Розена. Оно было тонким, как у девушки, и большеглазым. Даже странно, как это человек с таким нежным личиком смог так смело ринуться в бой.

— Ну и какое у него лицо? — спросил Алик.

Боровский подумал и сказал:

— Эффектное. Как у киноактера. Он, оказывается, в театральное поступал. В Щукинское училище. Но его не приняли. Сказали, что у него проблемы с шипящими.

— С чем? — переспросил Алик.

— С шипящими, — повторил Геня. — Это такие звуки. Он их плохо произносит. Так он теперь над ними работает по специальной системе. После армии опять поступать будет.

— Сам-то он цел? — спросил Алик.

Боровский кивнул:

— Да. Только пальцы себе ободрал об рожу этого ублюдка.

— По-бабски дрался, — неодобрительно заметил Риневич.

Геня пожал плечами:

— Ну и что? Какая разница, как драться? Главное — победить, на то она и драка. — Боровский с усмешкой глянул на друга: — Ты вот тоже не совсем честно кулаками махал. Я даже подумал, уж не взбесился ли ты.

— Это когда?

— Когда ты прыщавого после Розена добивал.

Алик поморщился:

— Эту мразь вообще убить мало.

Геня хотел что-то возразить, но тут за дверью палаты раздались голоса и шаги.

— Врач идет, — быстро сказал Геня. — Помни, что я тебе говорил: никакой драки не было. Ты просто споткнулся и упал, понял?

— Угу. А это… не слишком глупо?

Геня махнул рукой:

— Да какая, к черту, разница. Им и самим выгодно это дело замять. Так что любое объяснение примут. Главное, стой на своем и про драку ничего не говори.

Геня шагнул к угловой кровати и юркнул в свою постель.

Председатель совета директоров МФО «Город» (и, как его называли журналисты, главный финансист акционеров компании «Юпитер», которую возглавлял пребывающий ныне за решеткой Генрих Боровский) Антон Павлович Ласточкин с раннего утра пребывал в дурном расположении духа. И не только духа, но и тела. Вечером предыдущего дня ему довелось присутствовать на юбилее одного очень старого и очень уважаемого человека. Ну и, конечно, пришлось выпить.

Начиналось все со здравицы в честь юбиляра, которую Ласточкин произнес экспромтом и в рифму («Тостующий пьет до дна!» — орали гости). Затем юбиляр вдруг захотел выпить за Антона Павловича (гости мгновенно переориентировались и теперь уже заставили выпить до дна «тостуемого», каковым на этот раз оказался Ласточкин). А там уже закрутилось и завертелось — бокал за бокалом. И так до полного помутнения сознания, чего Антон Павлович практически никогда себе не позволял.

Еще вечером, добираясь домой, он был крайне недоволен собой. Сквозь дурман и пьяный кураж в хмельной голове вертелась вполне трезвая мысль: «Тони, ты напился как свинья. Завтра тебе будет стыдно и плохо». Ласточкин пытался заглушить упреки внутреннего голоса залихватской песней, но ему это плохо удавалось. Уж так устроено в природе, что за все вечерние и ночные удовольствия приходится расплачиваться утром. Вот и на этот раз внутренний голос не обманул Ласточкина. Утром Антону Павловичу было так плохо, что и словами не опишешь.