— Не помню.

— Ты его тоже убивать хотел. Из-за букетов, — улыбнулась Ирина.

— Не убил?

— Нет. Он почти сразу после знакомства нашего в Европу уехал.

— Ну и бог с ним.

— Не. Интересная история. Поучительная. Аверьянов вон чего мне рассказал…

— Художник Саша живет в процветающей Западной Европе. Сейчас он тоже процветает. Но были и другие времена, когда он — свежий эмигрант и молодой художник — еще только добивался хоть какого-то признания. И вот приезжаю я как-то в очередной раз с небольшими гастролями в славный средневековый город. Среди прочих новостей хочу узнать что-нибудь о Саше. Тут мне и говорят, что полгода назад эмигрантская судьба наконец-то повернулась к нему если не передом, то хотя бы боком. Потому как теперь Саша не жрет горький хлеб социального подаяния и не подрабатывает нелегально на какой-нибудь примитивной работке. Саша теперь признанный театральный художник.

— Это ж надо! — радуюсь я за художника Сашу. — И как же он там художествует? Наверное, декорации ваяет?

— Ну, не совсем, — отвечают мне Сашины друзья. — Он там статую лепит.

— Какую еще статую? — не понимаю я.

— А ту, — говорят мне, — которую у них в театре три раза в неделю разбивают в вечернем спектакле.

В ту поездку я с художником Сашей так и не увиделся. Поздравлений по поводу устройства в театр передавать не стал. Сами понимаете почему.

Примерно года через два меня уж совсем случайно снова занесло в тот же славный городок, и я снова поинтересовался судьбой художника Саши. Спросил прямо и без сантиментов: попал он уже с такой работой в психушку или еще нет? Меня поняли и не осудили. Тем более что я оказался прав. По прошествии двух лет лепки статуи, которую трижды в неделю разбивала какая-то «актерская сволочь», Саша действительно был очень близок к потере рассудка. Тем бы, вероятно, и кончилось, не соверши он невероятное открытие…

Дело было так. Однажды после спектакля, когда этот единственный в своем роде скульптор-демолинист лил слезы над осколками очередного творения, к нему в мастерскую заглянул некий местный театрал и спросил: нет ли у господина художника Саши какого-нибудь ненужного кусочка статуи на память о спектакле? Кусочков было «завались», и Саша «завалился»! Он «завалился» к центральному входу в театр вместе с лотком своих разбитых скульптур, и благодарные зрители стали раскупать их, как горячие пирожки. За пару-тройку спектаклей ему удалось сбыть театралам все осколки своих творений и десяток битых кирпичей в придачу. Полученных денег с лихвой хватило, чтобы заткнуть и утеплить наметившуюся в душе художника трещину. С тех пор он полюбил свою работу. Статую стал лепить радостно и самозабвенно, специально разработав модель, которая при минимуме ударов молотком давала бы максимум красивых, эстетически совершенных осколков. Еще через некоторое время он вступил в западноевропейский аналог союза художников и в конце концов запретил называть себя Сашей.

Теперь его зовут господином Александром. У него новая жена. Шикарная вилла. Прекрасная мастерская. Прочие признаки достатка и благополучия. Он пишет весьма посредственные, но зато очень модные картины. А еще господин Александр страшно ненавидит театр.

— Вот так-то, Турецкий. — Ирина Генриховна взглянула на градусник и покачала головой. — Поднимается, зараза. За тридцать восемь перевалила. Ладно, провожу тебя — и отлежусь. Я вот ведь о чем. Ты когда-нибудь точно так же возненавидишь свою прокуратуру, Турецкий. Изматывает тебя эта работа. Я же вижу. Убийцы твои, наркоманы, маньяки и жмурики… они ведь не просто так. Ты нервничаешь, по командировкам мотаешься, осунулся вон. Но из твоих подопечных даже осколков поганых на продажу не набьешь. И будешь ты, Шурик, когда окончательно устанешь и возненавидишь все это — нищим…

— Не бухти, Генриховна, а? — Не очень-то понравилось Александру Борисовичу настроение супруги. Да и здоровье внушало опасение. — Это у тебя от температуры, видно. Ты лечись, правда, береги себя тут. На процедуры ходи. Ты мне нужна еще.

— Зачем это? — хитро усмехнулась жена. — Старая, больная женщина…

— Кокетка ты юная, Ирка! — ответил он, подошел к сидящей супруге, обнял за плечи и поцеловал в макушку. — Не грусти тут без меня, ладно? Мы там ненадолго уже. Возвращаться пора. А насчет сумы нищенской тоже не беспокойся. Уйду на пенсию — начну мемуары писать про жмуриков. Я много чего вспомнить могу. А чего не смогу — сочиню…

— Фантазер ты, Шурик. — Жена потерлась головой о нежную руку супруга. — Сочинишь, конечно. Тиражи круче, чем у Лукьяненко будут. Озолотимся. Ладно, иди одевайся. Тебе ведь пора. А мы тут с Нинкой потерпим, подождем. Только ты постарайся надолго на своем курорте не зависать. А?

— Я вернусь, Ириш. Ты не болей только…

— Так что теперь делать-то будем? — Александр Борисович хмуро оглядел подчиненных, когда они высказались все. — Надо наконец определяться, кому более всех выгодно было Калачева убирать, чьими руками это было сделано? Как тесно связаны дела журналистов с президентом Олимпийского комитета? Связаны ли эти смерти? Через кого и на кого нам выходить? Кого искать в первую очередь? Где направление главного удара? А то мы распыляемся очень сильно, господа сыщики.

Он глянул на Грязнова:

— Ну, генерал, тебе первое слово.

— Чуть что — так Косой? — Вячеслав Иванович усмехнулся. — Соображений много. И работы все больше. А вот с очередностью решать действительно надо. Мне представляется, что надо бить в самое продвинутое на данный момент дело: Кригер.

— Ого, — Турецкий демонстративно почесал затылок. — То есть Калачев побоку?

— Сам же знаешь, что нет. Но, как выяснил Поремский, Кригер убит намеренно — и не за гомосексуальные притязания, а за журналистскую деятельность. Свидетель Горохов опознал Саркисяна, тот теперь во всем сознался и уверяет, что Кригера продажным писакой обзывали, когда резали. Кстати, среди убийц он никого не знает. Называет местным только некоего Алекса, который его охмурить журналиста нанимал. Да и тот здесь только во время пляжного сезона. Остальные, скорее всего, гастролеры…

— А фотороботы троицы из «Жемчужины» этому свидетелю показывали?

Грязнов с Турецким уставились на Поремского. Тот растерянно переглянулся с Дерковским и опустил глаза.

— Не сообразил, Сан Борисыч, эх! — У него порозовели уши. — Старатель этот говорил же, что почти не видел их. Ну, мы ему только Саркисяна и предъявляли. Сделаем. Обязательно покажем, хоть и немного шансов.

— Вот видишь! — Грязнов поднял указательный палец, будто профессор на лекции. — Не факт, конечно, но даже фигуранты в этих делах могут быть общими. Хотя, нет, не факт… Но все равно, — продолжил, на секунду задумавшись. — По крайней мере, это не висяк, подобный смерти Краснухина в Красной Поляне. Там даже дела уголовного не завели, хотя отравить человека вполне могли. Знать бы, за что. А еще лучше — кто. Дело Заславской пока тоже выглядит довольно глухо…